Звездное тяготение - Николай Горбачев

Сергей скосился все с той же простотой на Рубцова:

– До нашего Андрея кое-какие вещи с опозданием доходят. Повышенная, как говорится, инерция или позднее зажигание. Точно, Гашимов?

– Есть мало-мало. На четверть оборота.

Солдаты заулыбались, Рубцов примолк, насупившись и покраснев: если б не Авилов, сцепился бы с Нестеровым.

– Вот об инерции. – Уфимушкин скупо улыбнулся из-под очков. – Говорят, когда Ньютон открывал закон инерции, горожане были свидетелями необычных сцен, происходивших за невысоким каменным забором особняка ученого. Без камзола, в жилете и белой рубашке, обливаясь потом, Ньютон суетился возле чугунных шаров, катая их по настилу навстречу друг другу, – глухой металлический звон раздавался в воздухе. Увидев однажды эту картину, какой-то прохожий, думая, что ученый не услышит его, сказал спутнику: "Чего только господин Ньютон не делает от безделья!" Но Ньютон услышал. "Постойте! Как вы сказали? Безделья? – закричал он вслед смущенно ретировавшемуся прохожему и тут же в задумчивости остановился: – Нет, для закона это не годится. А если… бездей… бездействия закон, инерции?" Так после этот закон и назвали.

– Дотошный, видать, был старик!

– Ассистентом бы к нему, те шары катать – вот была бы жизнь. Точно!

– Во-во, где бы ни работать, лишь бы не работать…

– Видите ли, Рубцов, в радиосвязи закон: поработал на передаче, переходи на прием. – Авилов весело оглянулся на Уфимушкина. – Вот Вениамин Николаевич знает. Тем более что на передаче допускаете срывы.

Нестеров незло хохотнул:

– Точно, срывает!

– "Точно, точно!…" – озлившись, подхватил Рубцов и весь посерел, ощетинился. – К ученым все мылишься?

– Нет уж, Андрей! Так, к слову сказал. То история. У нас другая планида. – Нестеров загасил смешок. – Поспим и будем драить установку, да так, чтобы полный порядок был. А вот, товарищ лейтенант, – он покосился на меня, – Кольцова бы в богомазы… Работал человек в мастерской. А мне уж, так и быть, в помощники. А то ведь художник из меня такой – только что в детстве заборы углем марал, да и то за это влетало.

Авилов улыбнулся устало, опять взглянул на меня, будто что-то прикидывая в уме. "Зачем он явился сюда? Неспроста все", – пришла запоздалая мысль.

– Ладно, решим. А сейчас всем отдыхать, после – в парк.

Солдаты расходились к своим кроватям. Авилов повернулся, взял пригласительный билет, повертел его в руках:

– Можно лучше, но не плохо… Придется помогать, Кольцов. – Он помолчал, разглядывая меня, и, привычно потирая пальцами висок, с внезапной теплотой и душевностью сказал: – У нас закон, сами приняли: всем расчетом в школу. Так что ждем и вас.

– Ясно.

Сказал это легко, без колебаний и в следующую секунду удивился сам неожиданно слетевшему согласию.

– Ну а как наряды вынесли? Тяжело с непривычки?

– Тяжело.

– Наряд – не теща, не скоро привыкнешь, – вставил свое Нестеров.

– Привыкать не надо. Просто не доводить до них. Самому в училище пришлось на второй день получить: со старшиной вступил в спор. Клозеты два дня чистил. Потом зарок дал…

Лейтенант улыбнулся своему воспоминанию. Поднял на меня глаза – только тут я увидел: усталость, бессонная ночь и на нем оставили свое тавро. Легкие тени проступили вокруг глаз, веки набрякли, красные натруженные штришки прожилок исчертили синеватые белки.

– И знаете, Кольцов… Извините за ошибку, за этот наряд… Не держите в сердце обиду. Договорились? А теперь отдыхайте, спите.

Он повернулся, мелькнул за углом кровати.

"Так вот зачем приходил! Не просто спросить о нарядах, пригласить на занятия… Но мог же и в другое время!" – от неожиданности ошалело думал я.

И, словно отвечая моим мыслям, Сергей снизу подтолкнул меня в колено:

– Не посчитался, пришел. Сам небось больше пережил за этот наряд, чем ты. Понял?

Я не ответил. Ладно, еще посмотрим, не будем цыплят раньше осени считать. И… обойдемся без адвокатов.

7

На потолке пористые, как застывшая пена, тени от лампы. Приглядеться – различишь и хитрых, крадущихся чертиков с рожками, развесистые баобабы, обрывистые кручи и даже что-то похожее на нашу установку с задранным носом ракеты. Если рассматривать, не думать – будто приглушается боль. Но и это надоедает. Отдушина маленькая – голову снова сверлят мысли.

Галина Николаевна ушла, пожелав спокойной ночи. Уже в дверях обернулась, спросила вроде между прочим: "Письма-то не было вчера?"

Я усмехнулся: мне понятно это "между прочим". Вспомнил, накануне дежурная сестра, зайдя в мою одиночку, спросила: "О каком письме для вас печется Галина Николаевна? Второй раз уже звонит из дому. Вам ничего нет". Удивительная женщина, волнуется больше меня! И все-таки я был прав. Прошло около двух недель с тех пор, как та писулька была отправлена Ийке. Ответ уже пришел бы семь раз, если бы захотела. Да, если бы захотела… Но, удивительное дело, во мне поселилось какое-то спокойствие и даже равнодушие. Неужели они только следствие моего теперешнего положения: смотрю как через призму и вижу многое вкривь и вкось? Или эти семь месяцев оказались той лакмусовой бумажкой, по которой на школьных лабораторках по химии проверяли характер полученного соединения? Покраснела лакмусовая бумажка, – значит, кислота, посинела – щелочь. И в данном случае глазам такого почтенного химика, как я, предстало соединение, именуемое нейтральным?

В минуты, когда боль немного отпускала, а в затылке и висках на время затихало, не дергало тупо и мерзко, я пытался думать об Ийке. Но странно, рядом с ней неизменно возникала Надя. Та самая Надя с косой, грустными, влажными, чуточку укоризненно глядящими глазами, с которой был знаком месяца три, а видел, может, всего с десяток раз. Да и то по-хорошему только в первый, а после – тайком, воровски, уходя в самоволку. Да, в самоволку…

В тот первый после ночного занятия выходной в казарме царило суматошливое оживление: многие солдаты готовились в городское увольнение, весело, с шутками наглаживали мундиры, начищали сапоги. Кто-то, должно быть, уже вырядился – из-за кроватей мне не было его видно, – над ним незлобиво подшучивали:

– Гляди, пряжку надраил, как медведь лапу вылизал! Горит почище солнца.

– А стрелки-то, стрелки на штанах! Берегись теперь, девчата. Косяками начнут увиваться.

– Нет, штабелями по тротуарам падать!

– Гляди, как бы туго не пришлось.

– Ничего! Пусть знают наших – ракетчики!

А я, сидя у окна с книжкой, был настроен скептически: меня удивляла их неприхотливая, по-детски наивная радость. Вот уж поистине человеку немного надо! Нет, у меня на этот счет были особые мысли. Я еще ни разу за все эти месяцы не был в увольнении, да и не имел особого желания. Как-то Долгов спросил, хочу ли в город, но после моего односложного "нет" больше не заговаривал на эту тему. Да, у меня были свои взгляды. Что я не видел в городе? Слоняться, точно неприкаянному, по улицам с грошами в кармане, которых не хватит даже, чтоб зайти в кафе? А если зайдешь, ловить на себе обидные взгляды: "Что, солдатик, решил, значит, кутнуть? Ну-ну, валяй, режь последний огурец!" Тоже мне герой восточных сказок, у которого под рваным халатом золотой пояс!… Впрочем, и тогда, когда щеголял в костюме, бывало безденежье. Но тогда мог сделать жест – предлагал Ийке зайти съесть мороженого: иного, мол, просто не хочется. И никто из окружающих, в том числе и Ийка, не догадывался об этом. В солдатский же карман заглядывать не надо, чтобы узнать, что там есть. И потом… козыряй на каждом шагу.

Словом, настрой у меня в тот выходной день был вовсе не радужный, когда услышал голос сержанта Долгова:

– Почему не готовитесь в увольнение? Ждать вас будут? Ходить, как за ребенком…

Он был хмурым. Кованые челюсти будто резче выперли, на лбу обозначились две складки: дужка от левой брови и прямая короткая, как штрих, от правой.

– При чем тут ребенок? Во-первых, ничего не знал об увольнении: подменял на вечерней поверке дневального…

– А во-вторых?

– Мне там делать нечего.

– Почему? – потемнев и исподлобья взглянув на меня, спросил Долгов. Толстые сильные пальцы его опущенных рук задвигались, будто сжимали воздух: признак подступавшего раздражения.

Я пожал плечами: не рассказывать же ему, о чем думал пять минут назад! Поймет щука карася! У меня получилась усмешка – Долгов еще больше потемнел. Вокруг нас уже стали собираться солдаты: что дальше будет? У Долгова поползла вверх правая бровь, надбровные бугры напряглись – ничего хорошего не жди. Глухо сказал:

– Дураки все, один только умный, как утка…

– А, собственно, могу не хотеть в это увольнение? – сдержанно спросил я, раздражаясь оттого, что он попал в точку – солдаты заулыбались. – Нет желания, например…

– А тут вашего желания не спросили. Есть командиры… Знают.

Развернув вполоборота плечи, он протискивался в узком проходе между кроватями. По правилам я должен был вытянуться, покорно ответить: "Есть!" Но промолчал. "А-а, к черту! Пусть даже вернется, поставит торчком…"