Горный поход - Горбатов Борис Леонтьевич

— Пропал?..

Я слышу, как через меня, по мне идет конь, но поводьев не выпускаю и, уцепившись ногой за камень, вылезаю из воды.

Теперь я посреди потока. Повод у меня в руке. Лошадь справа. Кавалерийская лошадь не пустит сесть справа. Все же делать нечего. Хватаюсь за седло — опять шарахается лошадь. Нет, не сядешь… Спотыкаясь о камни, бреду через поток. Сапоги стопудовые… Шинель тяжелая… Ни сухой нитки…

Кое-как выбрался, отряхнулся. Сел на лошадь, мокрый, дрожащий от холода, злой, и поехал в Ададзе.

Возле мечети и общественного водохранилища, на площади, собираются бойцы.

Четыре дня не виделись мы с противником. Он шел северной стороной, как и мы, ожидая встречного боя.

Сегодня бой разыгрался, закончился для нас неудачно — синие показали блестящую выучку и инициативу. У нас тоже немало отдельных успехов, но — чего говорить — задачи мы не выполнили.

Над площадью стоит веселый, бездельный шум. Дружески встречаются противники, доканчивают споры посредники. Проходят шумные и нестройные обозы (вьюки) хозроты, хрипло кричат «кавказские соловьи» — ишаки. Звенит на конях плохо подогнанная сбруя. Дождь, туман, куреж…

Сажусь на крыльцо, с трудом снимаю сапог. Бережно подымаю его и опрокидываю: шумный поток выливается из сапога. Народ смеется…

КОСТРЫ

Когда льет дождь, когда на тебе все липкое, мокрое, когда, куда ни кинь, все мокро: и трава, и небо, и деревья, когда воду из палатки хоть ведрами выноси, когда в сапогах квакают лягушки, а тело стынет в ознобе и колет его мелкими иголками, — есть последнее, великое спасительное оружие — огонь.

Костры вспыхнули на бивуаке, как только мы пришли туда. Рубили красноармейцы огромные ели, волочили к костру, наскоро обрубали ветви и бросали в огонь. Шипели ели в огне, дым стоял выше леса. Ветер раздувал огонь, и он метался, как конница в степи, лохматый, яростный.

Каждое отделение жжет костер; каждому хочется ближе к огню. Выжать рубаху, раздеться догола и лениво, истомно поворачиваться, поджаривать свое тело, сушить шинель, портянки, белье…

Великолепный костер в третьей роте.

— Всех погреем, посушим! — кричит организатор костра.

Он, несмотря на дождь, в одних исподних. На загорелом теле вспыхивают блики костра.

Парень мечется, сам горячий и быстрый, как костер.

— Всех посушим. Весь горный полк.

Смех стоит над кострами. Смех и дым. Дым мечется то в одну сторону, то в другую, окуривая бойцов.

— Вот это дымзавеса, так да…

Крестьяне привезли дрова для кухонь. Когда им предложили деньги, они замахали дружно руками.

— Ара, ара, нет, нет, не надо… Вы наши гости.

А дождь идет… И под дождем происходит обычная, будничная работа: кормят коней, получают продукты, фураж, составляют планы, выпускают газету, вносят рационализаторские предложения, двигаются, отдыхают, лежат, мечтают.

Привыкли…

Ночь. Ярко горят костры — огни бивуака. Всю ночь исполосовали они красными, пламенными саблями.

Сидим у костров, от них не хочется уходить. В палатках сыро, мокро, холодно. Когда ложишься, чавкает мокрая трава.

Мы привыкли спать на земле не раздеваясь.

Не раздеваемся мы весь поход; спим, укрывшись одной полой шинели, другая пола под тобой. Мы привыкли спать на земле. Но на мокрой — нет охоты.

И мы сидим у дымных костров. Они скоро погаснут, и тогда пойдем спать. Спать надо — завтра работа.

Спать надо… Клонится усталая, тяжелая голова. Плывут в дыму община Горджоми, бивуак, ночь… Красная костровая ночь. Спать надо… Прикорнув у костра, дремлют бойцы. Вот погаснут костры… погаснут…

Где-то негромко, лениво, сонно разговаривают. О доме… О жене… О походе…

Утро, не обещающее погоды.

Бивуак ежится. Чуть тлеют костры, неуверенные и ожидающие, полные надежды: а вдруг будет солнце?

Будет, не будет?

Будет, не будет?

Нет надежд. Хмурится небо. Начинается сушка белья у костров. Костры раздуваются сильнее.

И вдруг неожиданное, яркое, южное, аджарское солнце — горячей, пламенней костров, больше костров всего бивуака. Ай солнце! Вашша солнцу! Ура солнцу! Даешь солнце!

Оно поднялось, великолепное, щедрое, настоящее солнце дневки, и вот бивуака не узнать.

Вся поляна, все тропки, дорожки, палатки увешаны, уложены, застланы шинелями, рубахами, членскими билетами, портянками, размокшими последними целковыми, сумками, противогазами, вещевыми мешками…

Бивуак сушится.

Вечером кино. Экран маленький, узенький, колеблется ветром; люди на нем переламываются пополам, вытягиваются, дрожат… Тем не менее бойцы смотрят кино с большим интересом. Смеются, волнуются, переживают.

Сидят прямо на земле кучами; теснятся, чтоб теплее было. Иногда появится кто-нибудь хмурый и крикнет:

— Ивано-ов!

И Иванов с сожалением встает, бросает прощальный взгляд на экран и уходит. Дневалить? В наряд?

Огней на бивуаке сейчас немного. Нет вчерашних огромных костров. Они ни к чему. Высушились.

Горят только костры кухонь, деловые, экономные костры.

Солнце взошло на западе.

Это необычайное событие произошло потому, что весь восток загородила огромнейшая гора — мы еще не видели солнца, а запад уже осветился.

Лучи тронули сначала верхушки гор: золотая каемка на синем; потом начали золотиться сами горы, затем заиграл минарет мечети. Селение вспыхнуло. Вот ползут лучи и к нам. Вот атакован штаб руководства. Взят в плен клуб. Сожжена санитарная часть. И наконец весь бивуак озарен ровным, ласковым светом солнца.

А где солнце, там и тень, и в этой игре светотени мирная, ясная красота. Бивуак тоже живет мирной жизнью. Все бойцы на стрельбе. Оттуда доносятся выстрелы.

На бивуаке только кухни, коноводы, санитары. Тлеют кухонные костры. Внизу у речки купают лошадей.

Блестят под солнцем лошадиные спины. Купаются коноводы.

Ленивая гармошка… Жара…

МОКРЫЙ МАРШ

Большая воздушная, кружевная мечта маячит передо мной: прийти, снять мокрое белье, обтереться колючим, обязательно колючим, чтобы тело горело, полотенцем, надеть сухое белье и напиться чаю, хорошего чистого чая, без сала.

Чай кипятится в тех же жирных и сальных котелках, из которых мы и обедаем, — в чае всегда плавают легкие, ажурные кружочки жира.

Вот чаю б без сала!

Мокрый, лохматый, как шерсть грязной шелудивой собаки, ползет по горам туман. Идет дождь. Непрерывный, нудный, холодный. Солнца нет: утонуло в мертвых, тяжелых, как труп, тучах.

— И откуда столько воды берется? — вслух удивляется пулеметчик, идущий впереди меня. — Который уж день гвоздит.

— У бога милости много, — смеясь отвечает вьюковожатый.

— Ишь ты! Водопровод.

Это опять удивляется пулеметчик. Его курносое веснушчатое лицо освещается улыбкой. Он показывает рукой на приютившийся среди скал одинокий двор аджарца. По тонким, распиленным и продолбленным стволам молодых деревцев весело бежит вода, падая прямо во двор аджарца. Это и есть водопровод.

— Интересно, — крутит головой пулеметчик, — как на свете люди живут. Ишь вот мельница какая — Днепрострой прямо.

Чтобы заставить воду падать на мельничное колесо и достигнуть здесь наибольшей концентрации и силы падения, аджарец устроил «водопад»: по деревянным желобам падает вода в большую деревянную трубу. Труба эта — толстое, продолбленное внутри бревно.

— Техника, — удивляется пулеметчик. — И как посмотришь: велика наша СССР, какие тут народы-ы живут.

Пулеметчики запели песню, хорошую кубанскую песню, где ни слов, ни мелодии не разобрать, а одна только степная широкая тоска. И по чем, о чем — неизвестно.