Рэкетир - Джон Гришэм

— Сами понимаете, мистер Баннистер, — начинает он до омерзения снисходительным тоном, — нас бы здесь не было, если бы ваш небольшой рассказ не вызвал кое-какой интерес.

«Кое-какой»? Ну и фрукт!

— Можно называть вас Малкольм?

— Лучше мистер Баннистер и мистер Данливи — пока так, дальше будет видно. — Я заключенный, и меня уже много лет не величали «мистером Баннистером». Мне нравится, как это звучит.

— Пожалуй. — Он быстро сует руку в карман, достает крохотный диктофон и кладет его на середину стола, между ними и мной. — Я бы хотел записать наш разговор, если не возражаете.

Это уже огромный шаг вперед. Неделю назад Хански и Эрарди ленились достать ручки, а теперь правительство намерено фиксировать каждое слово.

— Мне все равно, — бросаю я, пожимая плечами.

Он включает диктофон и говорит:

— Итак, вы утверждаете, что знаете, кто убил судью Фосетта, и хотите сообщить эту информацию в обмен на освобождение. Выйдя, вы желаете получить защиту. Таковы условия договоренности?

— Пожалуй, — отвечаю я, копируя его.

— Почему мы должны вам верить?

— Потому что я знаю правду, а вы от нее очень далеки.

— Откуда вам это известно?

— Известно, и все. Будь у вас серьезный подозреваемый, вы бы сейчас со мной не беседовали.

— Вы в контакте с убийцей?

— На этот вопрос я не отвечу.

— Вам бы следовало дать нам хотя бы что-то, мистер Баннистер, чтобы заинтересовать нас в нашей с вами небольшой сделке.

— Я бы не назвал ее небольшой.

— Пусть будет по-вашему. Объясните, как вы это себе представляете?

— Объясняю. Все тайно, строго конфиденциально. Мы заключаем письменное соглашение, утверждаемое федеральными прокурорами обоих дистриктов: Северного, где меня судили и приговорили, и Южного, где вы сейчас ведете расследование. На соглашении должен поставить подпись судья Слейтер, вынесший мне приговор. После заключения соглашения я называю вам имя убийцы. Вы его арестовываете, изобличаете, Большое жюри предъявляет обвинение в убийстве, и меня внезапно переводят в другую тюрьму. Но я больше не сижу. Меня увозят отсюда, как будто переводят, но вместо перевода я поступаю под опеку программы защиты свидетелей. Мой приговор будет отменен, досье аннулировано, фамилия изменена, внешность, возможно, тоже при помощи пластической хирургии. Я получаю новые документы, новое лицо, хорошую федеральную должность где-нибудь в другом месте и в придачу вознаграждение.

На меня смотрят три каменных истукана.

— Это все? — произносит наконец Данливи.

— Все. Обсуждению не подлежит.

— Ничего себе… — бормочет Данливи. Не исключено, что я его шокировал. — Похоже, у вас было время все это обдумать.

— Гораздо больше, чем у вас.

— А если вы ошибаетесь? Вдруг мы арестуем не того человека, каким-то образом добьемся предъявления ему обвинения, вы выйдете — а мы проиграем дело в суде?

— Ваша проблема. Не сможете доказать его вину — ваша ошибка.

— Хорошо, мы его сцапали. Какие у нас будут улики?

— В вашем распоряжении все федеральное правительство. Заполучив убийцу, вы наверняка накопаете улики. Не могу же я делать за вас всю работу.

Для драматического эффекта Данливи встает, потягивается и начинает прохаживаться по комнате, изображая глубокие сомнения. Потом снова садится и смотрит на меня.

— По-моему, мы зря теряем время.

Неуклюжий блеф молокососа, не имеющего права здесь находиться. Ветеран Хански чуть наклоняет голову и моргает. Ему не верится, что можно быть таким недотепой. Эрарди не сводит с меня глаз, и я чувствую его отчаяние. Чувствую и напряжение между ФБР и прокуратурой — обычное дело.

Я медленно встаю.

— Вы правы, мы теряем время. Я больше не стану с вами встречаться, пока вы не перестанете присылать безусых юнцов. Я назвал вам свои условия и в следующий раз хочу говорить с мистером Виктором Уэстлейком и с кем-нибудь из вашего начальства, мистер Данливи. Если вы пожалуете вновь, я уйду.

Сказал — и вышел. Закрывая за собой дверь, я видел, как Хански потирает виски.

Они обязательно вернутся.

Встречу можно было бы устроить прямо в Вашингтоне, в Гувер-билдинг на Пенсильвания-авеню. Виктор Уэстлейк был бы только рад побывать дома, повидаться с боссом, дать нагоняй подчиненным, поужинать в кругу семьи и все такое прочее. Но нет, сменить обстановку захотелось самому директору: надо ведь и ему хотя бы иногда покидать служебный кабинет. Поэтому он погрузил свою свиту в роскошный частный самолет, один из четырех в эскадрилье ФБР, и через сорок минут приземлился в Роаноке.

Его зовут Джордж Мактейви, он служака шестидесяти одного года от роду, а не политический назначенец, хотя по политическим причинам между ним и президентом пробежала кошка. В Вашингтоне болтают, что Мактейви вот-вот лишится кресла. Президенту будто бы хочется сменить директора ФБР. Просидел четырнадцать лет — уступи место другому. В Гувер-билдинг те еще моральные устои, и оно полнится слухами. В последние месяцы он редко упускал шанс отдохнуть от Вашингтона хотя бы несколько часов.

Поэтому для него настоящее облегчение сосредоточиться на старомодном преступлении, убийстве. Он уже десять лет сражается с террором, и пока нет ни единого намека на причастность к гибели Фосетта «Аль-Каиды» или наших доморощенных террористических ячеек. Славные деньки борьбы с организованной преступностью и фальшивомонетчиками давно канули в Лету.

В Роаноке к трапу самолета подкатил здоровенный черный внедорожник, и Мактейви унесся вместе со своей свитой так стремительно, словно боялся снайперов. Уже через минуту они достигли «Морозильника».

Вояж директора преследовал две цели. Первая — поднять боевой дух следственной бригады и напомнить подчиненным, что их труд, пусть он пока ничего не дал, имеет величайшую важность. Вторая — подстегнуть их рвение. Наскоро обежав постройку и пожав десятки рук в лучшем стиле политика, вознамерившегося переизбраться, директор Мактейви уселся в самом просторном зале и приготовился к инструктажу.

Пережевывая пончики, директор и его старый друг Виктор Уэстлейк слушали пространный доклад старшего следователя о последних достижениях, то есть, собственно, ни о чем. Мактейви и сам все знал, поскольку переговаривался с Уэстлейком дважды в день.

— Перейдем к этому вашему Баннистеру, — сказал Мактейви, проскучав целый час.

Последовал еще один доклад. На сей раз нашлось что сказать всем участникам совещания.

— Последние данные таковы, — заговорил Уэстлейк. — Мы начали с его школьных приятелей, потом перешли к соученикам по колледжу и юридическому факультету. Подозрений не вызывает никто. Ни один из его друзей и просто знакомых не пересекался с судьей Фосеттом. Гангстеров, наркодельцов, уголовников среди них нет. Мы перешли к его бывшим клиентам — это уже труднее, поскольку многие его прежние дела недоступны. Здесь тоже ничего интересного. Десять лет он оставался захолустным адвокатишкой вместе с двумя другими адвокатами-афроамериканцами преклонных лет. У них все чисто, подкопаться не к чему.

— Он вел дела, подсудные судье Фосетту? — спросил Мактейви.

— Такие сведения отсутствуют. Он вообще почти не выходил на федеральный уровень, к тому же трудился в Северном дистрикте Виргинии. Можно сказать, что Баннистер не пользовался большим спросом как судебный адвокат.

— То есть вы считаете, что с убийцей Фосетта Баннистер познакомился в тюрьме — если предполагать, конечно, что он знает правду.

— Совершенно верно. Первые двадцать два месяца своего срока он отсидел в пенитенциарном учреждении с режимом средней строгости в Луисвилле, Кентукки, где две тысячи заключенных. Там у него сменилось трое сокамерников, а сам он работал в прачечной и на кухне. Кроме того, он взял на себя обязанности тюремного адвоката и как минимум пяти заключенным помог выйти на свободу. Мы составили список полусотни людей, с которыми он был, вероятно, хорошо знаком, но, честно говоря, перебрать всех, с кем он контактировал в Луисвилле, невозможно. То же самое относится к Фростбургу. Здесь он находится уже три года, рядом с ним побывала добрая тысяча человек.

— Сколько имен в вашем списке? — спросил Мактейви.

— Примерно сто десять. Но большинство вызывают сомнение.

— Скольких из них приговорил Фосетт?

— Шестерых.

— То есть в тюремном досье Баннистера не раскопать явного подозреваемого?

— Пока что это так. Но мы продолжаем искать. Это наша вторая версия: судью убили из ненависти, вызванной неблагоприятным исходом суда. А первая — старое доброе убийство с целью ограбления.

— Как насчет третьей версии? — поинтересовался Мактейви.

— Есть и третья: бывший муж убитой секретарши, ревность, — ответил Уэстлейк.