Браво, молодой человек! - Рустам Валеев

— Хорошо, — сказала Жанна, — хорошо. Я пойду.

— Вас проводить?

— Не надо, — сказала она.

Дедушку у входа осаждали между тем какие-то забулдыги, совали деньги и молили вынести из буфета вина. И один — стоял в стороне, хмельно навалившись плечом на стену и цепким упорным взглядом смотрел на дедушку. Потом вынул деньги из кармашка для часов и, растолкав просителей, шагнул к швейцару.

— Петрович! Вынеси!

Старик глянул на него и тихонько ахнул:

— Гариф! — И взял трешку, и пошел, и вынес. — Вот ведь, а? Держи. Годков сколько, а?

Но тот уже спустился по каменным ступеням и открывал тяжелую дверь…

— Ну, идем, — сказал молоденький плечистый дружинник, — идем-ка, папаша.

— Не пойду. Как ты обращаешься? Я воевал… орден Славы.

— Знаю, знаю. Мешками кровь проливал.

— Мешками?.. Дурак ты.

— Вот уж и ругаться. Отдохнуть тебе надо. Будешь упираться — сграбастаю и унесу.

— Ты где… это самое… дурак такой, работаешь? На арматурном?

— На арматурном. Ну? — Парень постоял, подумал и вдруг схватил его поперек туловища и пронес несколько шагов, затем поставил на ноги и, мягко подталкивая в спину, повел в отделение милиции.

Навстречу шел сержант милиции.

— Ты куда его? — спросил он дружинника.

— Ясно, куда, — ответил тот.

— Не надо, пусть идет. Ступай, Гариф, домой.

— Умный какой… Я скажу, кто ты всамделе.

— Ступай, ступай.

Они шли по мосту, горели фонари, свет их отражался недвижно в воде, далеко внизу. Вдруг фонари погасли, и темное небо опустилось низко, и как бы поднялась к ногам темная вода. Стал виден пролегший в степи сильный прямой луч.

— Идем в степь, — сказал Ильдар.

— Ночь уже, — ответила Ира. — Постоим здесь, скоро зажгутся фонари.

— Ничего я не могу, — сказал он с отчаяньем, — ничего не умею.

— Совсем немного тебе хочется, и то ты не можешь, не умеешь.

— Ничего ты не понимаешь. Обидно… даже не сумел поговорить с умным человеком.

— Это тебе кажется.

— Что кажется?

— Тебе только кажется, что взрослые умнее. Это потому, что говорят они всегда о прошлой жизни.

— Это хорошо.

— Что говорят о прошлой жизни?

— Не знаю. Что они умнее, — сказал он. — Идем в степь. Там можно посидеть, там есть валун.

— Какой еще валун?

— Ка-мень! — сказал он. — Серый, холодный, в пять пудов, как проклятая любовь, из камня… ка-мень!

— Ой, какую ты чушь несешь!

— Какую я несу чушь!.. В институт я поеду учиться. В Свердловск.

— Набираться ума?

— Нет. Там тысячи красивых девчонок…

— Тысячи! Не так-то уж много в этом мире красивых. Уродин больше.

— Пойдем в степь. — Он нашел ее руку и обнял ее своей ладонью. — Ты не сердишься на меня? Я ведь все вру, про красивых девчонок.

— Конечно, врешь.

— Я все вру, — упавшим голосом повторил он. — А поеду я в Славянск, — говорил он, словно бредил, — в Славянск, на обжигальщика учиться.

— Какой Славянск? Есть такой город?

— Есть такой город… Я все вру. И ничего не могу, ничего не умею.

Фонари все не зажигались, сильный прямой луч стлался по степи; он звал ее в степь.

— Идем в степь, — тосковал он, — идем в степь…

Он видел предрассветную полутьму и валун, там сидели Рустем и Жанна, и они, казалось, были очень счастливые.

Бежал мальчик и звонко звал: «Джульбарс, Джульбарс!». Маленькая облезлая собачонка семенила за мальчиком.

У водопроводной колонки стояли две пожилые татарки и разговаривали.

На скамейке у низкого тихого домика сидели татушник и девушка. Татушник был в темно-синем, с иголочки, кителе, околыш форменной фуражки нарядно посвечивал.

Жанна шла медленно, и все она видела, все на свете было мирно и хорошо.

— Анна Платоновна, тот черный не приходил? — крикнула Жанна. Анна Платоновна ходила у себя во дворике.

— Не приходил, — крикнула она. — Больно ты тревожная. Придет.

Она вошла в комнатку, зажгла в комнатке свет: одна…

Матери что-то нездоровилось, она и с работы пришла раньше (работала она когда-то на заводе, ушла на стройку — здесь легче, на вольном степном воздухе, — бригадиром стала, а силы помаленьку уходят, и теперь она мотористка, это самая нетрудная работа, и все равно матери тяжело). Рустем сегодня отдыхал, он приготовил настоящий ужин, вскипятил чай, но есть она не стала.

— Ну, а чаю, — сказал он, — чаю попьешь? Я тебе налью и себе, хочу с тобой почайничать.

— Уставать я стала, — сказала мать. — Могла бы еще поработать. Уставать стала.

— Ты еще поработаешь, мама. Но если тебе положена пенсия и если сын, в конце концов, зарабатывает кучу денег, то почему бы тебе не узнать счастья от своего сына. Как это у нас старушки желают? — узнать счастья от своих детей!

— Ты у меня хороший сын. Умный, работящий.

— Я бы женился, мама, внука бы тебе преподнесли — ахнула бы!

Она закивала головой, платок сполз ей на плечи.

— Мама, ты хочешь, чтобы я женился на татарке?

— Ты у меня хороший сын, — повторила она и замолчала надолго.

Что-то больно тронуло в нем долгое ее молчанье, и он порывисто взял ее руку и, приложив, притиснув ее ко лбу, к глазам, сказал быстрым тихим шепотом:

— Я все сделаю так… как ты хочешь, как тебе лучше!..

— Не знаю. — Она покачала головой. — А я… может, старая, может… не знаю. Только хочется мне со снохой — родным человеком она мне станет, дочкой — хочется мне с родным человеком говорить на родном языке. Может, очень я старая…

Она знает, подумал он, она знает, что Жанна здесь.

Ведь как хорошо ты говорила с той, кого сестрой называла. Ты умная, как умно ты сказала сейчас о родном человеке, о дочке… Ведь Жанна была тебе как дочь. Как умно, как хорошо могла бы ты сказать хоть немного о Жанне!

— Как решишь, пусть так и будет, — услышал он и подумал, что не-ет, нет, тут он  с а м  не решит. (Это не только мое, но еще и  т в о е!)

Об отце у нас тоже никогда не было разговоров, и она знает, что отец здесь и как он и кто он теперь. И тут без тебя я ничего не решу, мама…

Они попили чаю и сели, мать укуталась в шаль и — на диван, Рустем опустился на пол возле ее ног.

— Мы послушаем радио, — сказал он, — сейчас я настроюсь на Казань.

Он поднялся и включил приемник, и когда донеслась татарская музыка, опять сел возле ног матери.

Это была древняя песня, может быть, ее пели еще булгары, и не было еще татар, и русские не ходили воевать камские и волжские берега… это была древняя и грустная песня.

— Ты у меня хороший сын, — сказала мать, — разве же я не счастливая?

Не хотела она грустить!

— Не такой уж и не всегда я был хороший. Всякое ж было. Только ты всегда меня прощала.

— Хороший сын, — упорно повторила она, будто ничего и никогда у нее не было хорошего, а он единственный.

— Всегда прощала, — упорно повторил он. — Почему ты не хочешь простить отца? — быстро сказал он.

Она не изменилась в лице.

Ты не жестокая, подумал он, и ты сама думаешь о том и ждешь, что тебя спросят и сейчас вот ждала и…

…не изменилась в лице.

— Я взрослый человек, мама, и много кое-чего могу в жизни. Но ведь тут… ничего я не могу!

— Ты не можешь, — отозвалась мать, и вроде бы довольство мелькнуло в ее голосе, голос вроде бы окреп. — Я могу. Я все могу и всегда все могла. Мне трудно было работать и растить вас. Ему трудно было воевать. Я вынесла это…

Ты вынесла еще веру в него, это не легче.

— А он не поверил. Может быть, он сильным себя признавал, когда я была слаба…

— Дальше я все знаю, — тихо сказал он. «Какое у тебя сердце, какие в тебе силы?» — подумал он. — Может, ты просто очень терпеливая? — сказал он.

— Терпеливая, — усмехнулась она, и горечь послышалась в ее голосе. — С малых лет учили меня терпению, как учили твою бабку, прабабку. Даже если ты сильна и многое можешь… молчи и терпи. — Она положила ладонь ему на шею, он приподнялся на колени, она обняла рукою его шею. — Он не поверил, что четыре года я могла одна и работать, и вас кормить, одевать. Нет, не терпеливая я. Если бы я стерпела его неверие… он бы остался.

— Пусть бы он оставался! — вырвалось у Рустема.

Оставался… Он бы остался, и нам, сыновьям, было бы лучше — у нас был бы отец! И мы долго — а может, и никогда — не знали бы, что далось это слезами, долготерпением матери.

— Прости, — сказал он, гладя ее руку, — прости…

— Ты думаешь, у меня глухое сердце? И никогда не любило? И ничего не помнит?

Глава восьмая

Из топок буянно хлещут, рвут себя на куски факелы и очень напряженно гудят, и ждешь: вот и гул разбросает себя по частям, метнется вверх-вразброс по всем закоулкам цеха, по всей его высоте, глубине.