Ангелам господства - Светлана Пахомова

А за Москвой уже лужки позеленели, и мать-и-мачеха цвела, на станциях ветра кружили теплым смерчем не лист сухой, а голубиное перо. Апрельское тепло. Движением на юг всё делалось отрадней и не беда, что пассажирка не нарядна и определена её судьба!

За частоколом по ночам, в частнопоместных Берендеях, любой окрестный звук имел своё значенье. Из внешнего звучанья техногена сады и старожилы Берендеев воспринимали только три: пропеллер, паровозные гудки, и, чуть отличный тоном, но точно по часам — гудок завода. Любое несогласное звучанье воспринималось интершумом, и на него срывались кобели и трепетали все болотные осины. Дерзкий поход по улицам неасфальтированных околотков с ночного поезда был стратегическим искусством. Здесь немцы не прошли: дорогу славы — партизанам. Но мы ж потомки! Уцелеть и незамеченным остаться — как отыграть в «Живых и мёртвых»   лихую Варю из разведки! Чему нас классики советские учили? И что природа нам дала? Генетика — воспринимай и здравствуй!

Мяхвётевич был уличком и, по ночам не спал спокойно. Воспоминанья о Днепровской переправе, которая вмещала бассейн огромных рукавов и всех притоков, тревожат сон фронтовиков. Его дворовый пес-полуболонка был самым рассудительным среди дворняг.

Других излишеств здесь не признавали. Впрочем, в заказнике водились волки. Но не сторожевых мастей. Бессонными ночами Мяхвёттевич читал «Нюрнбергский эпилог»,  потом, для развлеченья, «Застольные беседы Гитлера»,  и, откачнув десяток раз тракторный вал в качестве штанги, потея, усыпал с отрадным убежденьем: «Миру — мир!»

Рейд с целью пресечения внезапных вылазок окрестных хулиганов производился ближе к рассвету по ночам. Внезапно, без предварительного объявления военных действий, Мяхвётевич, в пучке фонарной переноски, распахивал филенчатую створку сенцев со стороны садового крыльца и вопрошал в пространство вечный пароль и отзыв: «Шарик, это ты? А это я!»   Дремавший в будке пес изображал почтенье английских лордов и выдавал в пространство: «Гоу!»,  что в переводе означало: «Идите все!»   Коты пугались, вздрагивали листья, с ночного неба падала звезда, от этого сады роняли завязь, ссыпались в пруд лягушки и под насест летели яйца кур. Зато окрестные старушки благословляли ночной дозор и, не сердясь, ему прощали, что куры в стрессе сутки не неслись.

Сегодня оклик припозднился. Луна, едва успев привычно изумиться, пошла на убыль в побледневшем небе, и по косой цветочной стёжке, хихикнув, прошмыгнула мышь. Шарыне что-то не спалось. В смутном предчувствии хозяйских бдений он потянулся за пределы будки и на салатных грядках почуял жабу. Знак дурной. Спасаясь от разгневанного псины, жаба переползла по рыхлым складкам удобренной подзолки в соседский огород и плюхнулась на кустик геоцинтов. Какой цветник! Роса, напитанная сладостью нектара, из колокольцев брызнула, взлетел комар, дремавший спозаранок в складках листьев… Прозябая без лакомой еды остаток ночи, жаба словила дичь и сделала довольной складку рта. На это Шарик надменно фыркнул и вдоль забора удалился. Сторожевой периметр и межа — у каждой лапы свой форватер. Шаруня — полноценный компонент окрестного живого микрокосма, мог каждодневно наблюдать, как лакомятся эльфы с огорода, но жабу в ягоднике не терпел. К тому ж, как всякий пес, Шарыще был дальтоник — к альпийской живописи первоцветов он не питал. Соседский сад — тыл обороны. Другое дело — жаба. Попав в цветник, благоухающий мошкой и комарами, она предощутила пастораль. Нет лиха без добра.

Мирская шапка-невидимка — способность окунаться внутрь себя и не встречаться подорожным взглядом с окрестностью. Тогда тебя проспят засады, волк не сглотнёт, гадюка уползёт, туман накроет. Поглощаться мыслью полезно на пути. С крутого берега Десны гранит графских развалин выделялся — еще не затопила зелень трав излучину реки, простор болот и в заливных лугах стояла заводь. Из тамбурных окон, покрытых гарью, вплывала панорама милых мест. Лазоревым свеченьем глаз взлохмаченного кряжестого «Пана»   Десна светила. Неуловимый звук его свирели смирял чугунный ход колёс. Врубель и Тютчев здесь дышали. Я спешилась. С подножки соступила и подалась вдоль полотна.

Над болотом туман окрасился в малиновый кисель, и коростель подпрыгивал на кочках, в такт запоздалой трели соловья. Высокой нотой щегловитого напева луч солнца пробивался сквозь туман к садовым ульям, где шевелился рой. В сточной канавке у сарая затих тритон. По рангу древности породы ему не полагалось удивляться и реагировать на суетливый бред. Он тонкокожеством своим необычайным отпугивал любую особь. Казалось невозможным взгляду сносить такую хрупкость, одномоментно улавливая мысль, что эта тварь предвечна.

Алка Бохлытка была заведующей базой военторга и отличалась от своих товарок тем, что не теряла форму ног, имела стан как рюмка и гриву, взбитую пучком, подкрашенную черной басмой с двойным шиньоном на затылке «Бабетта шагает на войну».  Поклонница Брижжит Бардо и славной Клавы Кардинале, вся в алых стеклышках, как в кристаллической решетке, с губами в тон — из смеси двух помад: коричневый с морковкой, — с могучим голосом, рассчитанным на запуск высоких форте и вечно в сапогах-чулках, Алка вставала ранним утром и, в свежей боевой раскраске, проделывала путь на базу пешком по росным, или заснеженным лесам. Священной памятью товароведа являлась заповедь: в коммерции, как на войне, все средства хороши, а деньги, лежащие в основе, любят счет.

Однако выдумка при оформление витрины — необходимость, основанная не на выгоде, а на любви к искусству совершенства. Престиж заведующей базой заключался не в распределении материальных благ и дефицитов, а в способности все знать о качестве: проникнуться достоинствами великих подлинников, всё «посчупать»,  и, в конечном счете, важность Бохлытки состояла в именье собственных суждений о совершенстве. Но невозможность материализоваться в высшем классе все уводила Алку к опошленью в среднем. Впрочем, лисе присуще во всем корить силки и западни, а не себя. Торговля, чтобы быть успешной, должна быть как религия: без крайних чувств — ни ненависти, ни любви, просчеты и обсчеты совершать с улыбкой. Избыточная радость оплодотворяет желанье знать еще. Потрогать и полюбоваться. А может быть, приобрести себе.

«Идет — топочет, как у батюшки корова».  Матвевна складку шторы завернула и прозевалась на другом боку. Она Бохлытку не любила, и дело тут не в сапогах-чулках. Здесь классовое чувство: все, что растим и производим, приходит в руки к ним — в торговлю. Живём в соседстве, а под прилавком не бываем — хлебцем вместе, а табачком поврозь. Спасибо вот, Мяхвётевич их выучил законам — теперь хоть ветеранские пайки на майские дают. С тех пор, как паровое отопленье перевели на газ, Матвевна спать спокойно разучилась: привычка к топливу горящего мартена не привилась ударнице военного завода. Того гляди убьёт котлом — гудит, как с космодрома Байконур взлетает. Газ десять лет вели на переулок — побегала Матвевна с уличкомом, все спрашивала инженеров: «А как трубу под переезд, а где стыковку над болотом?»   И эту стычку с государством, за прогрессивный частный сектор, рядила в кумачовые тона. Орденоносные соседи войны и производства встали фронтом и проложили газ с асфальтом от переезда до кривого озерца. Теперь покою нет — поехали мопеды, и Алка в сапожищах по утрам. Теперь Матвевна, от налетевшего прогресса, сбивалась с толку — не знала, где взять такое тело, чтобы прикрыть свой ум. Храпела по ночам, но петь, как Алка, не умела. От смущенья, что её храп не заслонил свирепый шум котлов, Матвевна была готова устраниться, если происходило что-то неприятное с людьми охваченных прогрессом Берендеев.

На перекрёстке, за шлагбаумом, где свеженький асфальт смыкался с переездом, Бохлытка узнаёт меня. Не просочилась. Придется тактику менять.

— Какие барышни! Перчатки, шляпка! Ты где взяла? Ведь это ж чистый импорт.

— Это наше, идущее на экспорт.

— Да ты брось!

— Не брошу — из магазина космонавтов.

— Дефицит?!

— Ну, в общем, да.

— Дай я примерю…

Грабёж на переезде. Я чувствую себя маленькой Гердой, с которой Разбойница капор и муфточку сняла.

Как только Алка прикоснулась к перчаткам, раздался гоношистый вопль:

— Дак ой! Ну я ж их знаю! То ж «Добришский»   стандарт! Это ж в Париже носят. Импортную перчатку от нашей я всегда умею отличить. На звук. Смотри, нужно снятой с руки перчаткой шлёпнуть об стол: если шмякнет как мокрой тряпкой — значит дублёна хорошо, не наша, их как оденешь, так с ними и помрёшь, они без сноса, а если будет грюк как от пластмассы — тогда не импорт, или совсем, туфта.

Алка с размаху дала перчатками пощечину шлагбауму, который не сдержался и завыл. Приехали. Во все подслеповатые оконца переулка взглянули бдительные бельмы, со всех цепей рванули кобели. Гортензии и цикламены от складок тюля шелохнулись, и лик мелькнул — зовет рука в окно. Кивнула, что иду. Не дожидаясь, пока Бохлытка опустит в лужу поля и тулью, чтоб доказать насколько качественный фетр на моей шляпке, бегу на зов и, наконец, спасаюсь.