НОКТЮРНЫ: пять историй о музыке и сумерках - Кадзуо Исигуро

— Нельзя такое говорить. Очень уж ненатурально звучит.

— Тьфу, дурень, да не такими же словами. Положись на меня. Я держу ситуацию под контролем. Так что успокойся. А теперь я должен идти.

Я положил трубку и присмотрелся к кастрюльке. Состав вскипел, пар шел вовсю, но запаха особенного не ощущалось. Я прибавил огня, чтобы кипело сильнее.

Тут мне захотелось свежего воздуха, а поскольку из кухни имелся выход на плоскую крышу, которую я не успел обследовать, я шагнул туда.

Вечерний воздух был напоен ароматом, словно не в Англии в начале июня. Если бы не прохладный ветерок, я бы мог подумать, что вернулся в Испанию. В небе еще не сгустилась тьма, но звезды уже зажигались. За стенкой, что огораживала участок, виднелись бесчисленные окна и соседские задние дворики. Во многих окнах светились огоньки; дальние, если присмотреться, казались продолжением звездного неба. Дворик на крыше был невелик, но определенно внушал романтическое настроение. Воображению представлялась вышедшая прогуляться теплым вечером пара: вокруг кипит городская суета, а они прогуливаются под ручку меж горшков с кустиками и беседуют о повседневных делах.

Я задержался бы на крыше подольше, но расслабляться не следовало. Я вернулся в кухню, прошел мимо кипящей кастрюльки и остановился на пороге гостиной — осмотреть сделанное ранее. Самая большая ошибка, как я понял, заключалась в том, что я подошел к задаче не так, как сделала бы тварь, подобная Хендриксу. Ключом к решению было сделаться Хендриксом и посмотреть на мир его глазами.

Подойдя к делу с таких позиций, я убедился в несостоятельности не только собственных мер, но и многих советов Чарли. Возможно ли, чтобы резвый пес извлек из залежей звуковоспроизводящего оборудования маленькую статуэтку буйвола и разбил ее? Идея вспороть софу и раскидать кругом набивку тоже была чистейшей глупостью. Для этого Хендриксу понадобились бы острые как бритва клыки. Опрокинутая сахарница в кухне годилась вполне, но что касалось гостиной, подход нужно было полностью пересмотреть.

Я вошел в комнату согнувшись, чтобы видеть ее в том же ракурсе, что и Хендрикс. Тут же передо мной возникла очевидная цель: пачка глянцевых журналов на кофейном столике, и я, двигаясь по той же траектории, что и предполагаемая собачья морда, столкнул их на пол. Приземлившиеся журналы составили картину вполне убедительную. Ободрившись, я опустился на колени, открыл один из них и смял страницы таким образом, чтобы Эмили бросилось в глаза сходство с ежедневником. Но на этот раз результат меня разочаровал: след человеческой руки приметно отличался от следа собачьих клыков. Я повторил свою прежнюю ошибку, недостаточно отождествив себя с Хендриксом.

Я опустился на четвереньки, наклонил голову и впился в страницы зубами. Вкус был парфюмерный и нельзя сказать чтобы неприятный. Я открыл, примерно на середине, еще один журнал и повторил процедуру.

Техника, как я начал понимать, требовалась примерно такая, как в ярмарочной игре, когда нужно, не пользуясь руками, кусать плавающие в воде яблоки. Наиболее пригодны легкие, жующие движения нескованными челюстями; при этом страницы топорщатся и хорошо мнутся. С другой стороны, слишком сконцентрированный укус просто дырявит бумагу, не давая нужного эффекта.

Я с головой ушел в обдумывание этих тонкостей и, наверное, потому не сразу заметил Эмили, которая стояла в прихожей и разглядывала меня из-за дверного проема. Осознав, что она дома, я ощутил вначале не страх или неловкость, а скорее обиду: с какой стати она явилась без единого слова предупреждения. Несколько минут назад я звонил ей в контору именно затем, чтобы избежать неприятной ситуации, в которую в итоге попал, — припомнив это, я увидел в себе жертву намеренного обмана. Вероятно, по этой причине я не вскочил тут же на ноги, а ограничился усталым вздохом. Услышав его, Эмили вошла в комнату и очень бережно положила руку мне на спину. Не знаю, опустилась ли она на колени, но следующие слова она произнесла мне в самое ухо:

— Рэймонд, я вернулась. Давай-ка сядем, ладно?

Эмили осторожно вытягивала меня в стоячее положение, и я едва сдерживался, чтобы не стряхнуть с себя ее руки.

— Все-таки странно, — сказал я. — Четверть часа назад ты собиралась идти на совещание.

— Верно. Но после твоего звонка мне стало понятно, что я нужнее дома.

— Что значит «нужнее»? Эмили, пожалуйста, ни к чему меня поддерживать, я ведь не валюсь с ног. Что значит «я нужнее дома»?

— Из-за твоего звонка. Я поняла, о чем он говорил. Это был призыв о помощи.

— Ничего подобного. Я просто хотел… — Тут я осекся, заметив, что Эмили удивленно оглядывает комнату.

— О, Рэймонд, — пробормотала она едва слышно.

— Я тут немного напакостил. Я бы прибрался, но ты слишком рано вернулась.

Я потянулся к опрокинутому торшеру, но Эмили меня удержала.

— Это ерунда, Рэймонд. В самом деле ерунда. Позднее приберемся вдвоем. Сядь лучше и успокойся.

— Слушай, Эмили, я понимаю, это твой дом. Но почему ты подкралась так тихо?

— Я не подкралась, дорогой. Я звонила, но тебя как будто не было. Тогда я наведалась в туалет, а когда вышла… ты оказался на месте. Но зачем эти подробности? Не в них дело. Я здесь, и мы посвятим вечер отдыху. Садись, Рэймонд, будь добр. Я приготовлю чай.

Говоря это, Эмили уже направлялась в кухню. Я возился с абажуром торшера, и, когда сообразил, что она там застанет, было уже поздно. Я прислушался, но в кухне было тихо. Наконец я насадил абажур и шагнул в кухню.

В кастрюльке по-прежнему бурлил отвар, подошва ботинка смотрела в потолок, ее обтекал пар. Запах, который я до сих пор едва улавливал, в кухне сделался куда заметней. Он был довольно едкий и отдавал карри. Но прежде всего он напоминал запашок, которым шибает в нос, когда после долгой прогулки сдернешь с ноги потную обувь.

Эмили стояла поодаль от плиты, вытягивая шею, чтобы с безопасного расстояния разглядеть, что делается в кастрюле. Зрелище как будто поглотило ее целиком, и когда я, давая о себе знать, потихоньку хихикнул, она не то что не обернулась, но даже не скосилась на меня.

Я протиснулся за ее спиной и сел на кухонный стол. Наконец Эмили с добродушной улыбкой повернулась ко мне.

— Мило придумано, Рэймонд, ужасно мило.

Словно бы притянутый помимо воли, ее взгляд снова скользнул к плите.

Я увидел опрокинутую сахарницу… ежедневник, и на меня навалилась бесконечная усталость. Чаша терпения внезапно переполнилась, и я решил, что нужно выйти из игры и во всем признаться. Набрав в грудь воздуха, я начал:

— Слушай, Эмили. Допускаю, обстановка в доме могла показаться тебе странной. Это все из-за твоего ежедневника. Вот этого. — Я открыл пострадавшую страницу и показал Эмили. — Я в самом деле виноват, и мне очень стыдно. Я случайно открыл книжечку и смял страницу. Вот так.

Я изобразил, правда, без прежней злобы, как сминаю страницу, и посмотрел на Эмили.

К моему удивлению, она лишь скользнула по книжке мимолетным взглядом и вновь обернулась к кастрюльке.

— О, да это все лишь записная книжка. Ничего личного. Не беспокойся об этом, Рэй. — Она шагнула к кастрюльке, чтобы изучить ее получше.

— Что ты этим хочешь сказать? То есть как это — не беспокойся? Как ты можешь такое говорить?

— Да в чем дело, Рэймонд? Это обычная записная книжка, чтобы чего-нибудь не забыть.

— Но Чарли сказал, ты просто взорвешься!

Я вознегодовал еще больше: судя по всему, Эмили даже не держала в голове запись, относившуюся ко мне.

— Правда? Чарли сказал, что я разозлюсь?

— Да! По его словам, ты однажды пригрозила оторвать ему яйца, если он сунет нос в эту книжечку!

Я не знал, чему приписать удивленный взгляд Эмили: то ли моим словам, то ли прежнему созерцанию кастрюльки. Она присела со мной рядом и ненадолго задумалась.

— Нет, — проговорила Эмили наконец. — Речь шла о чем-то другом. Ага, вспоминаю. Приблизительно год назад Чарли из-за чего-то расстроился и спросил, как я поступлю, если он покончит с собой. Он просто меня проверял — у него кишка тонка для самоубийства. Но он спросил, и я ответила, что в таком случае оторву ему яйца. Больше я ему ничего такого не говорила. То есть я не бросаюсь поминутно этим выражением.

— Не понимаю. Если он покончит с собой, ты ему такое устроишь? После того?

— Рэймонд, это была фигура речи. Я просто объясняла, насколько мне не нравится его намерение. Чтобы знал, как я его ценю.

— Да я о другом. Если бы ты сделала это после, ты бы его таким образом не удержала, верно? Но может, ты и права, это бы…

— Рэймонд, давай забудем об этом. Забудем, и все. У меня осталось со вчерашнего дня полкастрюли запеченной баранины. Вчера было вкусно, а сегодня будет еще вкуснее. И можно открыть бутылочку бордо. Ты, вижу, начал что-то готовить — очень мило с своей стороны. Но поужинаем уж запеченной бараниной, ладно?