Мои воспоминания - Илья Толстой

   Такова была воспитательная программа отца, которую он и провел с братом Сережей и сестрой Таней до конца, а со мной, к сожалению, лишь до пятого класса гимназии.

   Начало нашего учения положили папа и мама сами. Мама учила русскому и французскому, а папа учил меня арифметике, латинскому и греческому.

   Та же разница, которая существовала во всем остальном, проявлялась и в уроках. С мама можно было иногда посматривать в окно, можно задавать посторонние вопросы, можно было делать стеклянные глаза и ничего не понимать, но с папа было не то, -- с ним надо было напрягать все свои силы и не развлекаться ни минутки. Он учил прекрасно, ясно и интересно, но, как и в верховой езде, он шел крупной рысью все время, и надо было за ним успевать во что бы то ни стало. Вероят-

   65

   но, благодаря его разумному началу я, вообще плохой ученик, всегда шел по математике прекрасно и математику любил.

   Между тем семья наша все росла. Появилась на свет Маша, потом Петя, Николенька, мама иногда перебаливала и сбивалась с ног от работы, и скоро родителям пришлось пригласить для нас гувернеров и гувернанток.

   Первый наш гувернер был немец Федор Федорович Кауфман, довольно простой, примитивный и грубоватый человек. Его приемы воспитания были чисто немецкие, с дисциплиной и наказаниями. Иногда, даже тайком от отца, он пускал в ход линейку и ставил меня и Сережу в угол на колени по целым часам. Он первый внушил мне отвращение к учению, отвращение, которое я впоследствии никогда побороть не мог. Федор Федорович прожил у нас около трех лет, после него поступил к нам швейцарец m-r Rey, молодой, красномордый, вечно пивший вино, которое он держал у себя в комнате, и тоже грубый и тупой.

   Никогда не прощу я ему его наказания "Une page a copier, deux pages a copier"* и т. д., пока к воскресенью не наберется на целую тетрадь. Все равно безнадежно. Все воскресение пропало, и все равно всего не перепишешь. А остальные братья и сестры бегают, играют в крокет, едут купаться, идут за грибами... M-r Rey только укрепил семена, посеянные Федор Федоровичем, и уже окончательно сделал из меня ненавистника учения.

   Кроме того, у сестер бывали француженки-гувернантки, и несколько лет у нас жили русские учителя, которые помогали Сереже готовиться к экзамену зрелости и учили также Таню, меня, Леву и Машу. Раз в неделю из Тулы приезжал учитель музыки А. Г. Мичурин, и когда Таня подросла, к ней также приезжал учитель рисования.

   Таким образом, у нас постепенно образовался целый домашний университет. Уроки были расписаны по часам, и в учебное время, то есть зимой, мы все, как в гимназии, весь день переходили с одного урока на другой. В промежутках между уроками мы ходили гулять, катались на коньках и с гор, бегали на лыжах и выдумывали разные игры в доме.

   * Переписать одну страницу, переписать две страницы (франц.).

   66

   Одной из главных забот родителей в те первые годы нашего воспитания было охранение нас от всякого внешнего постороннего влияния. Весь мир разделялся на две части: мы с одной стороны, и все остальное -- с другой. Мы -- особенные люди, и равных нам нет. Мы -- это папа, мама, Кузминские, дядя Сережа Толстой и его дети, тетя Маша, некоторые редкие в то время гости -- больше никто. Остальные все -- это существа низшие, которые должны нам служить, должны работать, но от которых надо держаться подальше и особенно не брать с них примера. Ковырять в носу может деревенский мальчишка, но не мы. У них могут быть грязные руки и рваные панталоны, они могут грызть семечки и выплевывать шелуху на пол, они могут драться и ругаться, но для нас все это "shocking"*. Конечно, в этом грешила больше мама, но и папа также ревниво оберегал нас от обращения с деревенскими и немало способствовал тому барству и ни на чем не основанному самообожанию, которое такое воспитание в нас внедрило и от которого мне было очень трудно избавиться.

   Чем больше давать детям игрушек, тем бессодержательнее становятся их игры. Купленные игрушки приучают к трафарету и убивают в детях изобретательность.

   Запас наших детских игрушек пополнялся раз в год, на елке. Большей частью на елку приезжали к нам Дьяковы -- Дмитрий Алексеевич, друг юности отца и мой крестный отец, с взрослой уже дочерью Машей и гувернанткой Софешей.

   Лучшие игрушки привозились ими. Елка была годовым торжеством. За месяц до рождества мама ездила в Тулу и привозила целый короб деревянных куколок, скелетиков, как мы их называли, и начиналось одевание этих скелетиков мама, нами и девочками. Для этого у нее в комнате целый год собираются остатки разных материй, обрезки лент, косячки бархата и ситца. Она торжественно приносит в залу большой черный узел, и все мы, сидя у круглого стола, с иголками в руках сосредоточенно шьем разные юбочки, рубашечки, панталончики и шапочки, украшаем их золотыми галунами и лентами и радуемся, когда из голых деревяшек с глупыми раскрашенными лицами делаются нарядные краен-

   * -неприлично (англ.).

   67

   вые мальчики и девочки, и кажется даже, что, когда они одеты, их лица делаются умнее и у каждого появляется свое, очень интересное выражение.

   Куколки эти предназначались для раздачи деревенским детям, и их обыкновенно приготовлялось штук тридцать или сорок. Затем начиналось золочение орехов и привязывание ленточек к разным картонажам, расписным пряникам, крымским яблокам и конфектам. Своих подарков мы никто не знаем.

   В сочельник вечером приезжают священники и служат всенощную. В день рождества мы с утра одеты по-праздничному, и в зале на месте обеденного стола стоит огромная густая елка, от которой на всю комнату приятно пахнет лесной хвоей.

   Обедаем торопясь, только бы поскорее кончить, и бежим в свои комнаты.

   В это время двери залы запираются, и "большие" убирают елку и раскладывают по столикам наши подарки. Волнение наше было такое, что мы уже не можем сидеть на месте, двадцать раз подбегаем к двери, спрашиваем-- скоро ли готово, подсматриваем в ключевину, и время кажется длинным-длинным.

   После обеда в передней толпилась куча деревенских ребят в полушубочках и кафтанчиках, бабы и несколько мужиков. Пахло от них дубленым мехом и потом.

   Наконец все готово. Двери залы отпираются, в одну дверь втискивается толпа деревенских, в другую, из гостиной, вбегаем мы.

   Огромная елка до потолка блестит зажженными свечами и золотыми безделушками. Пахнет хвойным деревом и смолой. Вдоль стены наши столики с подарками: цветная почтовая бумага, сургуч, пенал, это почти всегда дарилось всем, но вот дьяковские подарки. Огромная кукла, "закрывающая глаза", и если ее потянуть за два шнурочка с голубыми бисеринками на концах, которые у нее привязаны между ногами, она кричала "папа" и "мама". Детская кухня, кастрюлечки, сковороды, тарелки и вилки, медведь на колесиках, качающий головой и мычащий, заводные машинки, разные всадники на лошадях, мышки, паровики и чего-чего только нам не даривали. У Сережи ружье, которое громко стреляет пробкой, и жестяные часы с цепочкой. В это время большие раздают деревенским детям скелетики, пряники,