Аргентинец - Эльвира Барякина

Жора первым узнал об этом. Целый день сидел пришибленный, не зная, как теперь жить, как рассказать обо всем сестре. В день, когда прислали известие о смерти Одинцова, у Нины случился выкидыш. Она так долго болела, что Жора боялся — ей не выкарабкаться. Старая графиня, вместо того чтобы помогать, бросила ей в лицо:

— Я надеялась, что Владимир оставит мне хотя бы внука. А он оставил мне вас…

Когда Нине сказали о смерти матери, она прошептала дрогнувшими губами:

— А нам вместо мамы оставили Софью Карловну.

Графиня жила в своей половине вместе с красивой и злой приживалкой, которую Жора называл не Юлия Спиридоновна, а Фурия Скипидаровна. Обитатели левого и правого крыла дома старались не попадаться друг другу на глаза — им даже готовили по отдельности. Но это не мешало графине раз в месяц приходить к Нине за деньгами.

— Почему ты ей во всем потакаешь? — сердился Жора. — У нас и так каждый рубль на счету, а она требует, чтобы ты делала взносы в ее Дамский комитет!

— Софья Карловна — мать моего мужа, — тихо говорила Нина.

Она не могла забыть Володю. У Жоры было будущее, Елена Багрова и мечты о карьере дипломата… У Нины не было ничего, кроме обязательств, которые она сама взвалила на себя.

Дяди-Гришиным детям было решено подарить мамину коробку с пуговицами. Когда-то Жора играл ими вместо солдатиков, и на полу в швейной мастерской Купиных разыгрывались целые сражения. Большая черная пуговица-генерал была от маминого пальто; офицеры — белые, обтянутые шелком бусинки — от сестринской блузки; серебристая пуговица с якорем — капитан броненосца «Наша победа». В коробке, как в фотоальбоме, хранилась вся история семьи — одежда снашивалась, а пуговицы оставались. Теперь ее можно было передать младшему поколению.

Нинин багаж уместился в одной корзинке. Она отсчитала брату сто рублей керенками, новыми деньгами, введенными Временным правительством:

— Это вам на расходы.

Жора смотрел на мятые фантики. В дурацкой виньетке слова: «Подделка преследуется законом». Каким, интересно? Разве что законом подлости — никаких других законов в России не осталось.

4

Софья Карловна считала своего сына ренегатом: он женился на девушке из низшего сословия и пренебрег всем, что внушала ему мать.

Собственное хорошее воспитание не позволяло Софье Карловне в открытую признавать ошибку сына, поэтому она пыталась привить Нине хотя бы основы:

— Вы же закончили Мариинскую гимназию — неужели там не научили вас, что дама из общества не должна сидеть в гостях нога на ногу?

Нине хотелось послать ее к черту, но она робела перед свекровью. Софья Карловна в свои шестьдесят лет имела такую осанку, такой вкус и такое чувство собственного достоинства, что спорить с ней было немыслимо.

Разница между ними была слишком огромной: старая графиня была наполовину француженкой и вела родословную с десятого века от герцогов Бургундских, а Нина не знала, как зовут ее прабабку. Она являлась для свекрови обломком неприглядного грубого сословия, с которым Софья Карловна не хотела иметь ничего общего.

Ее требования часто казались Нине нелепыми:

«Дама не имеет права сама, без помощи кавалера, пересекать бальную залу. Ведь она может подскользнуться на навощенном полу и упасть». Как будто кавалер не может!

«Во время званного обеда нельзя прислоняться к спинке стула». А зачем тогда вообще делают спинки?

Однажды Нина подслушала, как графиня жаловалась на нее Фурии Скипидаровне:

— Я не могу спокойно смотреть на эту женщину. У нее чувство меры, как у голодного папуаса: она готова украшаться с головы до ног; в ресторане всегда заказывает самое дорогое блюдо…

— Ей надо продемонстрировать, что она разбогатела, — снисходительно вздохнула Фурия Скипидаровна.

— Вчера ее пригласили к княгине Анне Евгеньевне, и она надела тиару! Она не понимает, что головные украшения с камнями и перьями уместны только на балу. Впрочем, что можно требовать от бедняжки, если ее покойный папенька был портной?

Нина не выдержала.

— А мне плевать на ваши глупые правила! — крикнула она, входя в комнату. — Я буду одеваться так, как мне нравится! И вести себя буду так, как мне удобно!

Графиня смерила ее ледяным взглядом:

— Во-первых, не кричите — это дурной тон. Во-вторых, зарубите себе на носу: подслушивают под дверью только лакеи и камеристки. А в-третьих, подумайте вот над чем: умение держать себя — это особый язык, так вы сообщаете людям, кто вы. Если вы пожимаете руку мужчине, который не снимает перчатки, как это случилось третьего дня, вы тем самым показываете, что видите в себе прислугу, нарядившуюся в барынино платье.

Она была права, но пока был жив Володя, Нина не особо обращала внимание на свекровь. Пусть Софья Карловна и ее подруги говорят все что угодно, но граф Одинцов любил Нину такой, какая она есть.

Он совсем не походил на мать: ему не надо было убеждать себя в собственной исключительности. Володя называл светские обряды «шуршанием» и предпочитал компанию земских деятелей; он вечно хлопотал за кого-то и что-то устраивал — то сельскую больничку, то школу. Он был исключительно добр, благороден и честен. Ему нравилось баловать Нину, показывать ей миры, о существовании которых она не подозревала.

То, что она жадно тянулась к символам высшего общества, веселило его: «Это пройдет». Нина не верила: для нее высокая культура Володи была прямым следствием аристократизма его матери. Чтобы взрастить такого человека, требовались традиции и усилия нескольких поколений. Нина очень хотела походить на него, но сколько она ни билась — она не могла придать себе то, что свекровь называла «породой».

Первый год вдовства дался ей очень тяжело. После смерти Володи его друзья и родственники уже не приглашали Нину в гости, все словно сговорились, чтобы показать ей: без мужа она никого не интересует. К страшному горю и денежным трудностям прибавилось острое ощущение своей неполноценности и невежества: до конца дней не забыть позора, когда она во время заседания Дамского комитета перепутала Ренессанс с реверансом. Софья Карловна была в отчаянии.

Нина принялась латать прорехи в своем бестолковом гимназическом образовании: она много читала, делала все, чтобы превратить себя в настоящую даму. Жора, попавший на Гребешок в тринадцатилетнем возрасте, очень быстро освоился там и уже не чувствовал никакой связи с ковалихинскими лопухами и заборами, а Нине вечно мерещилось, что люди смотрят на нее с осуждением: «Ну куда ты лезешь в калашный ряд?»