История одной любви - Анатолий Тоболяк

— Я тоже не против внука. Но лучше, если это случится чуть позже.

— Почему?

«В самом деле, почему?»

— Ну-у… моя дочь успеет окончить институт, посмотрит на белый свет, наберется житейского опыта… вот почему.

Кротов скривил губы.

— Как предусмотрительно!

— А ты как думал? Все родители, Сергей, в меру своих сил стараются быть предусмотрительными.

— Мои не стараются.

— Что ты хочешь этим сказать?

— А то, что они меня понимают! Они только переглянулись, когда я им сказал о Кате. И все. Потом мама заплакала. И все. А отец сказал: если будет трудно, сообщи. И все.

— С парнями легче… — вздохнул я. Неубедительно так вздохнул.

— Посадите вашу дочь под замок — и все будет о'кей!

— Спасибо за совет.

— Вы все рассчитали. А если она полюбит?

Я замахал руками и оглянулся на закрытую дверь.

— Окстись! Какая любовь в пятнадцать лет?

— А все-таки? — настаивал он.

Я стал серьезным.

— Если это случится, то я, конечно, не буду ей мешать. Хотя ручаться не могу.

— И дадите им свободу?

— Вероятно.

— И разрешите жить самостоятельно?

— Видимо.

— И не будете нудить в письмах?

— Постараюсь.

— Вы еще не совсем пропащий человек, — заключил Кротов.

О скуластой девушке в тот вечер не было сказано ни слова.

«Умопомрачительно звучит: запись актов гражданского состояния. ЗАГС!

Катя изменилась в лице. Я усадил ее на стул.

Седовласая женщина в очках просмотрела наши документы: паспорта, медицинскую справку Кати, заявление.

— Господи, ребятки, как это вас угораздило?

Я сделал сладкую физиономию, словно окунул ее в тазик с вареньем. Я залебезил, как профессиональный подхалим. Я стал до отвращения слащавым. Сю-сю-сю… Нам так повезло, что мы попали именно к ней. От нее зависит наша судьба.

— Вы бы знали, ребятки, сколько вас таких. И все торопятся, все спешат. Куда вы торопитесь? Куда вы спешите? Вам еще жить да жить.

Катя готова была заплакать.

— А процедура очень сложная, ребятки, — причитала бедная старушка. Как она переживала за нас! Как она хотела нам счастья… поодиночке!

Документы… райисполком… заседание… постановление…

— Без согласия родителей, ребятки, ничего не получится. И все равно не раньше, чем через месяц.

Месяц!

Я обалдел.

Месяц!

А почему не вечность?

Мы спутники, летящие по орбитам вокруг своих родителей. От их притяжения не уйдешь. Вера Александровна Наумова — Юпитер среди планет.

Сю-сю-сю… Я источал рахат-лукум и какаву.

— Хорошо, мальчик, я постараюсь ускорить все формальности.

Да здравствует вежливость! Да здравствует обходительность!

На улице Катя пришла в себя.

— Что с тобой было? — спросил я.

— Сама не знаю. Мне вдруг захотелось кислой капусты.

— Как я себя вел?

— Ой, ты был неподражаем!

— Я обольститель пожилых женщин.

— А меня ты любишь?

Вместо ответа я ухватил за руку пробегавшего мимо малолетнего москвича с портфелем.

— Пацан, погоди!

— Чё? — вытаращился он.

— Запомни, эту девушку зовут Катя. Я ее очень люблю. Она будет моей женой. Понял?

Он вырвался, захихикал, как сумасшедший, и пустился прочь, оглядываясь.

В овощном магазине мы съели кулек квашеной капусты.

Вперед, вперед, рога трубят! Держись, Кать! Твоя мама, моя теща, твой отец, мой тесть, моя мать, твоя свекровь, мой отец, твой свекор — все перепуталось в этом мире!

Вера Александровна с порога квартиры глянула на нас и обмерла.

Я услышал, как застучало ее сердце.

Я понял, что у нас на лицах крупными буквами проступает жуткое слово: ЗАГС.

А где мой тесть?

Мет моего тестя!

— Мама… — начала Катя непослушными губами. — Ты только, пожалуйста, не волнуйся…

— Вера Александровна, — перехватил я инициативу. — Мы должны вам сообщить… — И вдруг сообразил, что изъясняюсь гоголевским стилем: «Господа, я должен сообщить вам пренеприятное известие…» —…мы решили пожениться, Катя беременна. В ЗАГСе требуют вашего согласия. Дайте нам его!

В прихожей стояло кресло, широкое, удобное; если падать в обморок, то только в него.

Теща моя отступила и осела именно туда.

— Вы негодяй! А ты безмозглая, испорченная, погибшая девчонка!

— Мамочка!

— Ты загонишь меня в могилу. Скорее я умру, чем…

Держись, Кать! И я буду держаться. Ни слова против! Твою мать, мою тещу можно понять. Она сидит в кресле пыток.

— Убирайтесь!

Это мне. Или обоим?

— Сережа, уйди… — шевельнула губами Катя. — Иди домой… я сама… пожалуйста…

Любимая! Держись!

Я поцеловал ее на глазах «Прекрасной Дамы» и вышел.

Я мчался домой, не соблюдая правил уличного движения. Ветер свистел в ушах. Ни одна машина не задавила. Город был пуст».

9

Катя улетела.

Перед самолетом она зашла ко мне в кабинет попрощаться. В коротеньком овчинном полушубке, с укутанной головой, в валенках она была неуклюжа и трогательна. Я пожелал ей всего доброго, просил передать привет матери. На пороге Катя замешкалась.

— Борис Антонович, присматривайте, пожалуйста, за Сережей.

Так и сказала — «присматривайте», словно оставляла на мое попечение маленького ребенка. Я обещал присмотреть.

Потом наш оператор Нина Ивановна, оказавшаяся в этот день в аэропорту, ходила по кабинетам и рассказывала, как Кротовы прощались. По ее словам, Катя ревела, точно уезжала навечно, а Кротов, не скрываясь, целовал ее, успокаивал, они обнимались, и служащая аэропорта кое-как расцепила их у трапа, пассажиры хохотали, а Кротов бежал за самолетом, и вообще это была комедия…

Я сидел в сельскохозяйственном отделе окружкома партии, когда зазвонил телефон. Инструктор передал мне трубку. В ней раздался взволнованный голос Миусовой:

— Борис Антонович, я вас ищу! У нас тут форменное безобразие. Кротов явился пьяным, сцепился с Иваном Ивановичем, никак не можем их успокоить, вот-вот подерутся!

От окружкома партии до радиодома пять минут быстрой ходьбы. Когда я ворвался в редакцию, самое главное было уже позади. Иван Иванович Суворов сидел на диванчике, откинув голову, держа ладонь на сердце. Миусова крутилась вокруг него с графином воды. В комнате толпилось еще человек пять сотрудников. Все галдели.

Кротова в кабинете не было.

— Где он?

— Ушел к себе. Только что. Он совершенно невменяем! — суетилась Миусова.

В несколько шагов я оказался у двери «жилого кабинета», распахнул ее и вошел. Кротов одетый лежал на кровати лицом вниз.

Я рявкнул:

— А ну-ка встань!

Он медленно повернулся на бок, тяжело приподнялся, сел. Пьян он был основательно. Меня затрясло.

— Мозгляк! Слюнтяй! Сопляк! Ты уволен! — я вышел, хлопнув дверью.

Суворов уже отдышался. Я попросил сотрудников разойтись по своим местам, подсел к нему на диванчик.

— Что произошло, Иван Иванович?

Вмешалась Миусова. Ей не терпелось рассказать:

— Иван Иванович спокойно работал. Я тоже. Тут вошел Кротов. Я прямо ахнула. Он был в непотребном виде. Сел на свое место и уставился в окно. Иван Иванович пошутил. Как вы пошутили, Иван Иванович?

— Я сказал: с радости, что жену проводил, напился, что ли?

— Да, да, именно так! А Кротов как будто с цепи сорвался. Вскочил, кинулся с кулаками на Ивана Ивановича, начал его оскорблять…

— Сказал, что мне на свалку истории пора, — мрачно усмехнулся Суворов. — Мол, таким, как я, место в музее, в разделе пушной рухляди. Пушной! Почему пушной-то? Соболь я, что ли, какой?

— Он и почище говорил, Борис Антонович. Заявил, что ненавидит таких, как Иван Иванович. Откуда у него мысли такие!

— Сказал, что таким, как я, надо специальным указом запретить детей рожать… вот как! — констатировал Суворов.

— И творческое бесплодие приплел, представьте себе, Борис Антонович!

— Мол, такие, как я, тормозят прогресс и все живое и свежее сожрать готовы… вот как!

— Ужас, что говорил, Борис Антонович! Иван Иванович, конечно, вскипел и хотел ему затрещину дать, а он его за руку схватил.

— Сказал, что может мне скулу переставить на место задницы, потому что спортсмен… Вот так! — Суворов закашлялся.

— Все ясно, — сказал я. — Он уволен, Иван Иванович. Суворов собрал лоб в складки, переваривая эту новость.

— Неужто?

— Да. Напишите официальную докладную с изложением всех обстоятельств. Вы, Юлия Павловна, тоже.

— Я напишу! — вскинулась Миусова.

Суворов закряхтел, словно кости его ломало.

— Да чего писать-то… Не мастер я такие бумажки составлять.

Я сухо отмел его сомнения:

— Не скромничайте. У вас получится.

Он бросил на меня тяжелый взгляд из-под очков.