История одной любви - Анатолий Тоболяк

— Этого и не требуется. Элементарное чувство меры — вот что нужно. Ты уже представляешь не только Кротова, а всю редакцию. На кой черт нужно было таскать с собой этот крестик, а тем более презентовать его умирающей старухе? Ей нужны лекарства, больница, а не крестик.

— А что бы вы сделали на моем месте?

— Не знаю, что я сделал бы на твоем месте! Понятия не имею, что я на твоем месте сделал бы! Я в такие ситуации вообще не попадаю. Я в семнадцать лет не женился, не ехал к черту на кулички по веленью указательного пальца, не писал романов… Все это достаточно экстравагантно и без церковных амулетов, пойми.

— Что вы от меня хотите?

— Только одного: веди себя разумней. Если бы это сделал я, то лишился бы этого кресла. Тебе еще делается скидка на молодость.

— Мне скидок не нужно. Можете меня уволить.

— Да перестань ты, черт возьми! Я тебя не увольняю пока! Я тебе делаю предупреждение! Учти, что твое умение писать — это ненадежная броня. На все случаи жизни она не годится. Подумай о Кате! Ты женатый человек.

— Я о ней думаю. Я ей шкурок на манто наторговал.

— Ладно, побереги свою иронию. Курить будешь?

— Буду.

— Вот держи. И чтобы покончить с этой историей, хочу тебя предупредить, что Иван Иванович Суворов знает о ней. Хорошего в этом мало, но не вздумай устраивать ему сцены.

Он промолчал с подавленным видом. Я подсел к нему на соседний стул.

— Есть у меня к тебе еще вопрос, Сергей… деликатного свойства. Только не кидайся на меня с кулаками… Что за знакомство ты завел в медпункте на фактории?

— Отчет написать?

— Не глупи. Я спрашиваю по-товарищески.

Он покосился на меня, недоверчиво так…

— Интервью брал. Интересная девчонка. Приехала после училища из Горно-Алтайска. А в чем дело?

— Да ни в чем. Тебя не удивляет моя осведомленность?

— Еще как!

— А странного в этом ничего нет. Я тебе, кажется, говорил, что здесь каждый новый человек на виду. Будь осмотрительней в своих знакомствах.

— Обалдеть можно!

— Это почему?

— Шагу нельзя сделать без оглядки! В яслях — правила, в детсаде — правила, в школе — целый свод. Я свободный человек?

— Допустим.

— Вот и все. Никому нет дела до моих знакомств.

— Даже Кате?

Он крутнулся на стуле.

— При чем тут Катя?

— Она твоя жена. Как ты думаешь, безразлично ей или нет, с кем ты знакомишься? Или, скажем, так: как бы ты отнесся к ее знакомству с молодым человеком, одиноким и скучающим? Это предположение, разумеется, — поспешно добавил я, так как он сразу насторожился.

Кротов отрезал:

— Это останется предположением!

— Не сомневаюсь. И все же?

— Сначала Катя спросит меня. И поступит так, как я посоветую. У нас договор.

— Двусторонний?

— Я от нее ничего не скрываю. О медпункте тоже скажу.

— Правильно сделаешь. Но ты недоучитываешь силу домыслов. Они способны превращать комара в оленя.

— Катя не дура.

— Но она женщина, молодая женщина.

— Катя не ревнивая.

— Но впечатлительная, правда? Хватит уже того, что для ее спокойствия я вынужден передавать ей от тебя несуществующие приветы.

Кротов крепко стукнул себя кулаком по голове.

— Ох, черт! Я замотался и забыл совсем. Можно, я пойду? Она, наверно, ждет.

— Ты разве ее еще не видел?

— Нет, я сразу к вам.

С полминуты я молча рассматривал его под каким-то новым для себя углом зрения…

— Ну, знаешь, Кротов, я, конечно, ценю такую добросовестность, но она выше моего разумения. Жена сидит в двух шагах, считает каждую минуту, ждет тебя как манну небесную, а ты вначале являешься докладывать о своих дурацких впечатлениях. Пошел отсюда! И не появляйся сегодня!

Он кинулся к двери, но замер на пороге.

— Один вопрос… можно?

— Ну!

— Почему вы послали меня в командировку?

— Чтобы поменьше тебя видеть, романист. Ты в больших дозах приедаешься.

Кротов устремил глаза в потолок, усиленно что-то соображая, потом преподнес:

— Вы неплохой человек, Борис Антонович. Ладно, подожду еще увольняться!

И, одарив меня таким образом, исчез.

А я остался сидеть, негодующий и растерянный, и вдруг почувствовал себя старым, как сама земля, усталым и больным, и зависть заполнила мое сердце…

Из коридора долетел восторженный дикарский вопль: Кротов приветствовал свою жену.

«Москва — огромная матрешка, а внутри нее — крошечное подобие. Москва — улей из миллионов сотов, один из которых — комната моей дальней родственницы. Она уехала лечиться на юг. Ключи бренчат в моем кармане.

Киношки забыты.

Библиотеку побоку.

Москва съежилась, усохла до десяти квадратных метров. На этой площади — кровать, стол, стул, сервант. Окна выходят в глухой двор.

За степами — суета, бряканье кастрюль, сварливые голоса, кухонный чад коммунальной квартиры.

Еще дальше — день и ночь бьет прибой Арбатской площади.

Дверь на ключ. Мы внутри барокамеры. Здесь — безвременье, тишина, шепот.

— Ты любишь меня?

— Очень. А ты?

— Люблю.

Кто спрашивает, кто отвечает? Что за магическое слово «люблю»! Миллиарды раз его произносят миллиарды людей, а оно не тускнеет, не стирается. Слово-бессмертник.

Первый раз в жизни, говоря «люблю», понимаю, что это значит.

Прикосновение ее руки — дрожь.

Ее губы — затемнение.

А дальше — обморок.

Как все произошло?

Наши губы боролись.

Вдруг мои руки стали агрессивными.

Одежда, одежда — проклятье ей!

Вдруг пахнуло холодом ее тела.

Мы стали новорожденными, близнецами в люльке.

Минуты, вычеркнутые из жизни. Или наоборот — жизнь, спрессованная в минуты.

Наши новые имена — мужчина и женщина.

А она бормотала так беспомощно, сквозь слезы: что делать теперь, любовь, мама, я боюсь, какой выход, жизнь, мама, несчастье, люблю.

А я говорил: люблю, никогда в жизни, первый раз, плевать на всех, люблю, самая красивая, никто, никогда, случилось, не бойся, твой…»

7

Дни шли; солнце меркло. Давно остановились реки. Темнело быстро и надолго. Соболь нагулял меховую шубку; в тайге сухо щелкали винтовочные выстрелы. Олени отъелись на осенних грибах, теперь копытили ягель. По ночам из труб поселка тянулись в небо длинные и прямые дымы. Градусники начало зашкаливать.

В редакции жизнь шла своим чередом. Каждый день в 18.15 по местному времени в эфире раздавались звуки национального инструмента, открывавшего наши передачи. С девяти утра до шести вечера крутились магнитофоны, приходили и уходили авторы, загоралось и гасло световое табло над дверью дикторской: «ТИШЕ! ЗАПИСЬ!», заполнялись бумагами и вновь пустели редакционные корзины, не стихал шум в аппаратной, где три женщины с помощью ножниц и клея превращали косноязычие в красноречие, созывались летучки, улетали в командировки и возвращались сотрудники, — настольный календарь становился все тоньше.

Потянулась моя девятая зима в этих краях.

Кротовы по-прежнему жили в редакционной комнатушке. Кто-то пошутил, что им по совместительству нужно платить ставку сторожа. К Кате привыкли и, кажется, полюбили ее. Она держалась очень скромно, почти незаметно, охотно помогала машинисткам и стала неплохо разбираться в нашей фонотеке. Я подумывал о том, чтобы поручить ей готовить концерты по заявкам.

Кротов в последнее время затих, замкнулся. На летучках он сидел молча, и мысли его блуждали где-то далеко. Он заметно похудел. Я предполагал, что он мало спит, и осторожно расспросил сторожиху, которая всю ночь дежурила в редакции. Она подтвердила мои догадки: Кротов работал на машинке до глубокой ночи.

История с крестиком не получила дальнейшей огласки, и я стал по-иному посматривать па Ивана Ивановича Суворова. Он с наступлением зимы заболел (рецидив застарелого радикулита) и уже долгое время находился на бюллетене. Другие сотрудники принимали Кротова как нечто неизбежное. Отношение к нему было прохладным и настороженным. Кротов умел создавать вокруг себя какой-то вакуум, безвоздушное пространство, в котором гибли доброжелательность и участие.

Из командировки Кротов привез хорошие магнитофонные записи. Я дал распоряжение техникам передать ему для постоянной работы магнитофон «Репортер-5», новейшую модель. Он умело им пользовался. Теперь в каждом выпуске звучали живые голоса (интервью, короткие беседы, репортажи). Я пытался усмотреть в них поверхностность, но придраться было нелегко. Странное дело, он трудно уживался с людьми в стенах редакции и быстро, цепко, без видимых усилий находил общий язык с авторами.

Конец октября Кротов отметил небольшой сенсацией. Мы подготовили часовую программу для Москвы. Она прошла успешно. Как по закону детонации, редакция передачи «Земля и люди» Всесоюзного радио запросила у нас десятиминутный сюжет о местных оленеводах.