Стрекоза - Татьяна Герден

как будто Берта была ее кровной родственницей. Фантомов недоумевал, как случилось, что он, такой опытный врач, проглядел страшную болезнь своей соседки и не предпринял своевременных мер по ее лечению. Куковкина молниеносно собрала с нескольких организаций – везде, где когда-то работала сама или с Бертой, – средства на похороны, и так много, что на оставшиеся деньги Витольд с дочкой жили безбедно еще месяц.

Только Людвика сохраняла странное для одиннадцатилетней девочки молчание и спокойствие: она не плакала, не суетилась, не убивалась, а стойко продолжала свой обычный марафонский бег по кругу – школа, кружки, занятия дома, репетиции танцев, стихов и пьес, снова школа. Лишь музицирование гулкой зияющей тишиной выпадало из этого списка. К Blüthner’у она больше не подходила, словно боялась услышать засевшие в нем знакомые мелодии, слишком напоминавшие о Берте, и, проходя мимо пианино, сторонилась, чтобы ненароком его не задеть.

На вопросы о матери Людвика отвечала всегда ясно и четко, пользуясь языком медицинских энциклопедий, что лимфоангиосаркома почти не поддается лечению, диагностировать рано ее очень сложно и чаще она бывает у женщин, которые по какой-то причине отказывались от естественного вскармливания. Взрослые, особенно женщины, понимающе кивали, тяжко вздыхали, утирали платками накатывающие на глаза слезы, но не могли избавиться от неприятного ощущения, что маленькая девочка произносила сложные медицинские термины так спокойно и так бесстрастно, как будто речь шла не о ее матери, а о каком-то чужом человеке – о гипотетическом пациенте, жизнь или болезнь которого не более чем сухой статистический факт, описанный в учебнике по медицине.

Фантомов назвал это защитной психологической реакцией на стресс, а Штейнгауз переключил свое обожание, служение и полное подчинение с Берты на дочь, рано проявлявшую черты материнского характера: хладнокровие, рационализм и некоторый цинизм, которые, как ничто другое, помогли им обоим выжить в трудную минуту.

– Папа, перестань плакать, – строго говорила Людвика, приходя из школы и заставая отца всхлипывающим над курсовыми и контрольными. – Давай будем пить чай. – И, быстро скинув пальто и ботинки, уже деловито ставила чайник и намазывала маслом бутерброды.

Витольд Генрихович смущался, сморкался в платок, протирал очки и виновато расставлял чашки, роняя ложки, задевая сахарницу рукавом и повторяя:

– Не буду, не буду, дорогая, что-то опять на меня нашло.

Они пили чай, ели бутерброды с маслом и сыром, он расспрашивал ее о школьных делах, и она всегда пыталась рассмешить его какими-то небылицами об одноклассниках. «Что бы я без нeе делал», – думал Штейнгауз, отхлебывая обжигающий чай, внимательно слушал дочку и постепенно приходил в себя.

Его нисколько не удивило, хотя и растрогало, что в шестнадцать лет при получении первого паспорта дочка записала свое имя так: Людвика Витольдовна Штейнгауз-Кисловская – в честь них обоих, отца и матери, и где-то в глубине души гордился тем, что его фамилия стояла в этом списке первой. В ту же ночь ему приснилась Берта в бежевой шали с красными маками и с длинными кистями по краям. Она стояла возле забора с кустами буйно цветущей белой невесты, напевала «Колыбельную» Брамса и улыбалась, чуть высокомерно прищурив и без того полуприкрытые карие глаза с холодноватым загадочным блеском.

IX

Севка и сам толком не знал, почему его вдруг потянуло поступать в музыкальное училище на отделение струнных инструментов. Все его товарищи, включая Жорку Студебекера, шли в инженеры, товароведы или технологи пищевого производства, что было очень модно, или, на худой конец, в военные училища, а он вдруг решил учиться музыке, и это без музыкальной-то школы! С другой стороны, поступать в другие заведения он не хотел и не мог, школу окончил на тройки, но не от глупости, а от неусидчивости, и даже не в этом дело – когда ему что-нибудь очень нравилось, время переставало для него существовать – просто все, что предлагали механически заучивать без особых объяснений, ему не нравилось.

Лучше всего у Севки получалось рисовать и играть на гитаре. Рисовать – благодаря опыту, таланту и стараниям художника Матвейчука. Но это было другое, это было искусство, оно требовало настроения, вдохновения, искры, так сказать, и прокормиться этим он вряд ли смог бы. Да и рисовать он любил тоже не всегда, а когда накатывало, поэтому надо было выбрать для учебы что-то такое, чтобы и не сложно, и не только руками, но и душой свое самосознание развивать и при этом самим собой остаться, а в музыке это присутствовало как нигде. Руки перебирают струны, а душа витает где-то далеко, за облаками, и не поймать ее никому.

Правда, когда пришел в училище про прием спрашивать, на него секретарь комиссии, полная дама в очках и в мелкой химической завивке, посмотрела как на умалишенного:

– О чем вы говорите, молодой человек, у нас и после музыкальной школы не всех принимают! Тут талант нужен и, извините, попа.

– Не по-о-онял, – протянул Севка.

– Ну как же, учиться надо, каждый день играть на инструменте по многу часов, сидеть и учиться, сиде-е-еть, понимаете?! – Дама гневно сверкнула очками и золотыми зубами, мелькнувшими в оскале ярко намазанного рта, и нетерпеливо крикнула: – Сле-е-е-дующи-и-й!

Севка обозлился, закинул шарф за шею, засунул руки в карманы и вышел на улицу. «Вот гадюка! – подумал про тетку в комиссии. – Можно подумать, что сама великая музыкантша – „попой“! Тоже мне, нашла, как о музыке говорить. О чем мыслишь, то и получишь, у кого музыка, а у кого, пардон, задний мост». Он хотел было уже уйти со двора музыкалки, как тут с ним поравнялся седенький старичок в летней шляпе и изрядно помятой белой пиджачной паре. Под мышкой у него был старенький портфель. Севка с перепугу с ним поздоровался. Старичок приподнял шляпу и кивнул. Севка было уже направился к воротам, но тут услышал:

– Что, не принимают? – как-то хитренько спросил незнакомец, совсем как старик Хоттабыч.

– Не-а, – просто ответил Севка. – Даже разговаривать не хотят.

– Ага, ага, – закивал старичок. – Это Эмилия Борисовна лютует. – И хихикнул. – Картина знакомая. – Его маленькие глазки лукаво посмеивались. – Как зовут? – Он снял шляпу и стал помахивать ею как веером.

– Сева, то есть, простите, Всеволод Чернихин.

– Ах, Че-ерни-ии-хин, – нараспев произнес Хоттабыч. – Ага, ага, понимаю. Картина неприглядная. На струнные, я так понимаю, нацелились?

Севка пожал плечами. Откуда он знает про струнные?

Старик помолчал, продолжая обмахиваться шляпой и внимательно разглядывая Севку. И вдруг неожиданно сказал:

– Вот что, Чернихин, если хотите, я вас прослушаю, но только не сегодня, а, скажем… – Тут он задумался. – Через пару дней, в пятницу. Сможете подойти с утра