Стрекоза - Татьяна Герден

– Бабушка Калипсо икону подарила, держу как память о ней, а святого звать Пантелеймоном, он о больных молится, вот я с ним и разговариваю, пока тебе плохо, глядишь, и правда поможет.

– Так ведь никаких святых нет, сказки все это, так в школе говорят, – удивился Севка.

– Для кого сказки, а для кого – правда, – чуть обиженно сказала Серафима и нахмурила брови. Помолчав, она все же добавила: – А ты и не верь в сказки, Сева, тебе не положено, а я так, по привычке верю, как в детстве научили, если не тебе, то хотя бы мне помогает.

И вышла во двор покурить.

Севка подумал, что человеку свойственно верить в чудеса и сказки такие он, человек, сам про чудеса сочиняет, а если бы их не было, то было бы совсем скучно жить, вот и Матвейчук, художник, про иконы рассказывал, будто есть такие, что в темноте светятся, а другие будто плачут настоящими слезами. Только Севка этому не верил и воспринимал эти рассказы как попытку расцветить скучный человеческий быт словесным мифотворчеством. Для него Пантелеймон на иконе так и остался долговязым юношей со шкатулкой и резной ложкой в руках, странно напоминающим ему чертами лица мать и тетку, вроде дальнего родственника. А греческий язык с тех пор будил в нем картины залитого солнцем моря и одновременно воспоминания о ночных кошмарах. В нем было столько же светлого, сколько и черного, столько же красоты, сколько и печали, сочетания тайны и беспричинной тоски.

Больше к этой теме они с Серафимой не возвращались, а когда ему доводилось слышать уже знакомые свистящие звуки греческого, он нервно вздрагивал, как если бы наступал на ускользаюшую из-под его ноги змею.

VIII

Людвика росла девочкой хилой, но при этом усидчивой и жизнерадостной. Стараниями Клаши, пичкающей ее булочками с маслом и сыром, какао и пряниками с имбирем, и усилиями Штейнгауза, бравшего дополнительные часы в училище, а то и частенько подрабатывавшего репетиторством, она никогда ни в чем материальном не нуждалась, а под руководством матери получала и объем духовной пищи ровно такой, какой ей был положен как учительской дочке – в виде музыки, чтения и бесед об искусстве и литературе. Ей никогда не было скучно или не могло быть скучно, потому что ее день всегда был расписан до минуты.

Школа, уроки, после уроков кружки– танца, хорового пения, рисунка, немецкого языка, поэзии, – потом занятия музыкой с матерью, а математикой и физикой с отцом, опять школа, и опять все по кругу. Отдыхала Людвика редко, поэтому часто болела, простужалась, подолгу надсадно кашляла. Особенно донимали ее мучительные ангины, когда от боли она не могла глотать, и Клаша, по-прежнему приходившая к ним от Фантомовых несколько раз в неделю, убивалась, что Людочка, как она и многие другие называла Людвику, не может покушать сытной гурьевской каши на сливках, с маслом, толчеными орехами и вишневым вареньем с косточкой.

Ребенок сидел на кухне с теплым платком на шее, к лихорадочно горящему ротику девочки Клаша подносила ложку с дымящейся кашей, от которой по всей квартире так вкусно пахло, что даже Витольд Генрихович не мог спокойно проверять курсантские контрольные и править чертежи и время от времени заглядывал в кухню с пером или рейсфедером в руке, ожидая, когда же наконец его позовут к ужину, а Людвика не могла сделать ни единого глотательного движения, и Клаша тихо всхлипывала, утирая кончиком пестрой косынки слезы сочувствия и досады, и снова методично совала ей ложку с кашей, но все непременно шло назад.

Берта заставляла дочь по пять раз в день полоскать горло горько-солеными растворами, прописанными доктором. Потом вызывали на дом медсестру, чтобы та обернутым на узком конце стерильной ватой длинным шпателем мазала полыхающие огнем миндалины Людвики невыносимым по вкусу раствором йода. Девочка вскрикивала, боялась шпателя, пыталась убежать. Ее уговаривали всякими посулами (а чаще пугали, что придется лечь в больницу), жуткое действо, больше всего напоминавшее инквизиторскую пытку, наконец осуществлялось, и она долго после него кашляла, отплевывалась, и по ее личику текли слезы отчаяния и неподдельного горя. Витольд Генрихович закрывался в своем кабинете, чтобы не слышать и не видеть этих душераздирающих сцен, а Берта утирала дочке слезы надушенным и накрахмаленным кружевным носовым платком, сухо приговаривая:

– Ну же, ну же, не стоит столько плакать из-за пустяков, дорогая. Чтобы выздороветь, надо просто выполнять все, что сказал врач, немного потерпеть – вот и все.

– Боли-и-ит, мама, боли-и-и-т, – хныкала девочка.

На что Берта ровным голосом неизменно повторяла:

– Поболит, поболит и перестанет. – Она укладывала дочь в кровать, вызывала из кабинета мужа и шла на кухню пить чай, а Витольд Генрихович садился у кровати и долго читал Людвике разные книги – сказки братьев Гримм и Шарля Перро, пока она была маленькая, а попозже – рассказы Чехова: «Толстый и тонкий», «Жалобная книга», «Хамелеон», «Лошадиная фамилия». Людвика шмыгала носом, тяжело вздыхала, но скоро забывала про хныканье, слезы ее постепенно высыхали, а голубые глаза-блюдца расширялись от удивления, удовольствия и восторга, и она, перед тем как заснуть, все просила отца: «Папа, почитай еще». И он читал ей до хрипоты еще и еще, на разные голоса подделывая интонации чеховских персонажей – дьячков, купчих, стряпчих, земских врачей и гимназистов, и это было так смешно и интересно, что Людвика почти забывала про отвратительные процедуры, горькие лекарства и изматывающие полоскания.

Еще она любила ходить в гости к Фантомовым. Доктор не был женат, но у него часто гостила сестра, умеющая накрывать шикарные столы. Там подавали вкусные кушанья: пироги, торты, печенье, – играли в лото и буриме, потом Берту всегда просили исполнить пару пьес на фортепьяно. Иногда Людвике разрешали погулять по дому доктора, что она очень любила, так как наконец оставалась одна, полностью предоставленная самой себе. Ей никогда не бывало скучно в одиночестве, и она с удовольствием гуляла по просторным комнатам докторской квартиры. Особенно интересно было заглядывать в рабочий кабинет доктора Фантомова, где стояли полки с книгами, жуткими муляжами человеческих органов, раскрашенных аляповатыми красками, и медицинскими инструментами – трубками, резинками, молоточками, биксами и многими другими занимательными вещами.

В углу кабинета стоял прозрачный шкаф, закрытый на ключ, где хранились лекарства в баночках и бутылочках со смешно торчащими прямо из плотно притертых пробок бумажками, на которых виднелись неразборчивые каракули доктора, но не на русском, а на латыни. Этим ее невозможно было удивить – на материном Blüthner’е высились точно