Неприличная страсть - Колин Маккалоу

— Ты хочешь сказать, сделает из меня человека?

— То, о чем ты говоришь, подразумевает обтесывание снаружи, чтобы проникнуть вглубь, — заметил отец. — А я говорю о том, что все, что накопилось у тебя внутри, должно получить шанс выйти наружу.

Нейл вздрогнул.

— А если там ничего нет? Но старик только пожал плечами, чуть улыбнувшись с безразличным видом.

— Тогда уж лучше узнать об этом сразу, разве не так?

Ни слова не было сказано о том, что он мог бы подключиться к делам фирмы, — Нейл знал, что подобные беседы с отцом начисто лишены смысла. Собственно, он догадывался, что отец мало беспокоится о будущем. Что будет после того, как его руки разожмутся и выпустят дела, никоим образом не интересовало его. Лонглэнд Паркинсон никогда не лелеял мысль о династии, о преемственности поколений, да и семейные соображения не волновали его. Он не нуждался в том, чтобы сын как-то проявил себя и был равнодушен к тому, что Нейл не может сравняться с ним самим. Ему не надо было подогревать свое тщеславие и требовать от сына великих достижений. Он, разумеется, знал, когда женился на матери Нейла, что за потомство она может принести, но ему это было безразлично. Своим браком он утер нос обществу, в которое стремился войти при помощи жены. В этом, как и во всем остальном, Лонглэнд Паркинсон действовал ради своих интересов, добивался своих целей.

И все-таки, сидя перед отцом и глядя ему в глаза, Нейл видел в них нежность и жалость, и именно это больше всего уязвило его. Старик просто не считал его способным на что-то серьезное, а он никогда не ошибался в людях.

Вот так Нейл и оказался в армии, естественно, в офицерском составе. И когда разразилась война, его вместе с батальоном отправили в Северную Африку, от которой он был в восторге и чувствовал там себя как дома, чего никогда не мог сказать об Австралии. Арабский он постигал с невероятной легкостью, и, в общем, ему удавалось быть там полезным. Солдат он был добросовестный и умелый, к тому же оказалось, что он способен проявлять выдающуюся храбрость. Подчиненные любили его, начальству он тоже нравился, и, наконец, впервые в жизни он начал нравиться самому себе. Он торжествующе повторял, что в нем все-таки есть что-то от старика, и с нетерпением ожидал конца войны. Он уже видел себя вернувшимся домой, закаленным, с той самой суровой безжалостностью в характере, которую вытачивает в человеке тяжкий опыт войны и которую, он знал, отец непременно разглядит и восхитится наконец своим сыном. А Нейл больше всего в жизни хотел увидеть признание в ястребиных глазах старика.

Затем последовала Новая Гвинея, потом острова — война там оказалась совсем другая, и она нравилась ему куда меньше, чем та, что была в Северной Африке. И тогда Нейл понял, что, предполагая, будто процесс становления его личности близок к завершению, он заблуждался глубочайшим образом. Все предшествующее было просто детскими игрушками по сравнению с тем, что он увидел теперь. Джунгли давили на него, обволакивали его душу, в то время как пустыня освобождала ее. Они высасывали из него все соки, лишали жизнь всякой радости. Но он не сдался, окреп еще больше, в нем выработалась упрямая стойкость, на которую он даже не считал себя способным. Он перестал играть роль, его больше не интересовало, как он выглядит в глазах других — слишком много сил отнимала простая необходимость выжить — ему и его солдатам.

Все кончилось во время бессмысленной в своей незначительности, но невероятно кровавой операции в начале сорок пятого года. Он допустил просчет, а заплатили за него солдаты. Как следствие, весь его драгоценный запас прочности улетучился в одно мгновение и окончательно. Ему казалось, что он бы еще как-то пережил это, если бы его упрекали, бранили, оскорбляли. Но его все простили, все, начиная от оставшихся в живых после бойни солдат и кончая командирским составом. Но чем больше они говорили ему, что это не его вина, что никто не застрахован от ошибок, что идеалов не бывает, тем угнетеннее становилось его состояние. Не с чем было бороться, он дрогнул, сорвался и покатился в пропасть.

В мае сорок пятого года Нейла направили в госпиталь, в отделение «Икс». Все это время он плакал, настолько оцепенев в своем отчаянии, что даже не обратил внимания, куда он попал. На несколько дней его оставили в покое. Он мог делать все, что хотел, а хотел он только одного: сжаться в комок, чтобы ему не мешали дрожать, плакать, горевать. Но вскоре фигура человека, женщины, поначалу смутно маячившая на горизонте его сознания, начала активно вторгаться в горестные мысли, которыми он окружил себя, как коконом. Она не давала ему покоя, изводила его по всякому, даже насильно кормила и никак не хотела признавать, что в его состоянии было что-то особенное, не такое, как у остальных. Она заставляла его сидеть вместе со всеми, когда ему хотелось закрыться в своем закутке, давала какие-то поручения, дразнила и втягивала в разговоры, сначала обо всем подряд, а потом и о себе самом, что было намного предпочтительнее.

Способность воспринимать окружающую его жизнь возвращалась к нему сначала постепенно, затем все быстрей и быстрей. Он столкнулся с явлениями, непосредственно его не касающимися, начал замечать рядом с собой других больных, таких же, как он сам, воспринимать предметы обстановки, быта. И наконец, его заинтересовало собственно отделение «Икс» как таковое, а в нем — сестра Лэнгтри.

Он начал отождествлять имя и личность. Не то чтобы она сразу ему понравилась, нет — она показалась ему слишком прозаичной и совсем не прониклась сознанием его исключительности. Но как раз тогда, когда он окончательно решил, что она — самая обычная сестра милосердия, каких полно в армии, она начала раскрываться, в ней обнажились новые качества: нежность, мягкость, такие необыкновенные, они были так чужды всему тому, что он видел за последние несколько лет, что он готов был раствориться в них, если бы она ему позволила. Но этого не было. И только когда он осознал себя полностью излеченным, он начал прозревать, как в сущности тонко и незаметно она его подталкивала в том направлении, куда он должен был двигаться.

Ему уже не нужно было ехать в Австралию для дальнейшего лечения. Но и обратно в часть его не отправили. Очевидно, командование предпочитало, чтобы он оставался здесь. Активных военных операций не производилось, так что на данный момент в нем не нуждались.

Во многих отношениях этот навязанный ему продолжительный отдых в отделении «Икс» устраивал его, поскольку позволял ему постоянно находиться рядом с сестрой Лэнгтри — а она в последнее время обращалась с ним скорее как с равным, чем как с больным. Он даже начал потихоньку создавать почву для отношений совсем другого рода, никак не связанных с отделением «Икс». Но при этом его одолевали сомнения. Он здоров, в состоянии приступить к выполнению воинского долга. Почему же они не хотят, чтобы он вернулся? И ответ был найден: они больше не доверяют ему, потому что, если по какой-то причине война вспыхнет снова, он может оказаться непригоден, и доверенные ему люди погибнут.