Голос из глубин - Любовь Руднева

Дети Хезуса, видимо, были обрадованы подарками капитана и Шерохова: маленькими альбомчиками с видами Москвы, значками с изображениями диковинных и красивых суздальских и владимирских соборов, кружечками, украшенными кувыркающимися крохотными петрушками в красных колпачках и балахонах. Разве могли юные канарцы ударить в грязь лицом, если двое северян выказали им такое щедрое внимание!

Впереди всей ватаги, приплясывая под аккомпанемент гитары, выкаблучивался в буквальном смысле слова, притопывая каблуками своих башмачков, мальчишка лет восьми. На нем была маска с огромными пустыми глазницами, оскаленными зубами, а на черном трико, натянутом на худощавую фигурку, обозначались белой краской ребра. В руках он держал косу и размахивал ею.

Но испанские дети не боялись смерти, через мгновение уже гоняли ее почем зря, потешаясь над нею.

Ее преследовал крохотный бродячий рыцарь, скакавший верхом на палке с ослиной головой, и ангелоподобная маска с крылышками за плечами, и цыганята в ярком тряпье и темных масочках с красными разводами.

Потом Педро уже выводил веселую, шутливую песню-танец.

Пантомима быстро завершилась громким хохотом, малыши повалились на пол, а старшие дети, скинув маски, взяли их за руки и быстро увели.

Хезус вернул Педро, усадил рядом с собою, забрал у него гитару. Пальцы его сухощавой смуглой руки коснулись струн, и будто в гостиной появился сразу главный собеседник — гитара. Маленькая увертюра настроила слушателей на серьезный лад, и Хезус запел старинное романсеро, а сын вторил отцу.

Андрей переглянулся с капитаном: по имени героя романсеро, по ритму и отдельным словам догадались — Хезус поет о Дон Хуане ту самую песню, какая им давно уж полюбилась, но впервые они оба слышали, как звучит она в натуре, по-испански.

Хезус пел, приникнув к гитаре, вслушиваясь в ее звучание, его баритональный голос постепенно набирал силу, а лицо резко меняло свое выражение. Слегка улыбчивое вначале, оно в диалоге между изящным кабальеро и черепом становилось все более тревожным, суровым.

Лишь исполнив начало романсеро, завязку, Хезус перевел по-английски его содержание:

К ранней мессе кабальероШел однажды в божий храм,Не затем, чтоб слушать мессу, —Чтоб увидеть нежных дам,Дам, которые прекраснейИ свежее, чем цветы.Но безглазый желтый черепОказался на пути.Пнул ногой он этот череп,Наподдал его ногой.Зубы в хохоте ощерив,Грянул череп, как живой.«Я тебя к себе на праздникПриглашаю ввечеру».«Ты не смейся, кабальеро,Нынче буду на пиру…»

— О, история эта не длинная, но я научил петь ее старшего сына, и второго, и уже третьего, в ней есть над чем поломать голову. По-моему, лучше поломать голову смолоду, чем потерять ее зрелому из-за пустяков. Хотя, говорят, Дон Хуан родом из Севильи, но и по Лас-Пальмасу и в наши дни бродят его тени, двойники…

Хезус продолжал петь, а Педро вторил. У него, худощавого, быстроглазого, такого же гривастого, как отец, был проникновенный лирический тенорок. Как и глава семьи, он обладал природным артистизмом, и в тот момент, когда комнату заполняло романсеро, для них обоих ничего более не существовало, кроме течения музыкальных событий.

В дом смущенный кабальероВоротился в тот же час.Долго он ходил угрюмый.Наконец и день угас.А когда спустился вечер,Стол накрыть послал он слуг,Не успел вина пригубить,В дверь раздался громкий стук.Тут пажа он посылает,Чтобы тот открыл запор.«Ты спроси-ка, твой хозяинПомнит ли наш уговор?»

В этот момент, сделав паузу, чтобы слушатели почувствовали, какой происходит слом, тут уже преддверие, а за ним кульминация действия, Хезус зажмурился, будто собирался опрометью кинуться в холодную воду, а Педро, оборотясь, суеверно взглянул на двери, и они продолжали:

«Да, мой паж, скажи, что помню,Пусть он входит, так и быть».Череп сел в златое кресло,Но не хочет есть и пить.«Не затем, чтоб есть твой ужин,Я явился в час ночной,А затем, чтоб ровно в полночьВ церковь ты пошел со мной».

И опять провисла пауза меж видением и его последующим жутковатым действием.

Наступили сумерки, молчаливая Химена сидела неподвижно, опершись на руку и не сводя глаз с мужа, но на лице ее проступило смятение.

Эти взрослые, много пережившие люди продолжали в глубине души оставаться детьми, и лишь в присутствии музыки они как бы отпускали на волю свое детское изумление перед темными силами, действующими и по сегодня, как когда-то в средневековье.

Но Хезуса и Педро, исполнителей, и их верную слушательницу завораживали ритм и слова, знакомые с детства.

Андрей и Ветлин сами превратились в слух, как принято весьма справедливо выражаться о людях, способных проникаться артистическим чудодействием.

Чуть пробило час полночный,На дворе петух поет,И они идут ко храму,Только полночь настает.Там открытую могилуВидит рыцарь посреди.«Ты не бойся, кабальеро,Ты входи туда, входи.Будешь спать со мною рядомИ вкушать мою еду».«Бог не дал мне позволенья,Я в могилу не войду».

Хезус замотал головой, откинулся назад всем телом, и снова наступила пауза. Выжидание. Потом Хезус вновь приник к гитаре — так что же развяжет страшный узел, завязанный в романсеро? Имело оно свою, более давнюю, чем литературные, версию судьбы Дон Хуана и смело-наивную; Андрей и Ветлин понимали, без музыки, без голосов Хезуса и Педро они не проникли б до конца в суть народного толкования того, как все же следует поступить с перепуганным грешником.

«Если бы не имя божье,Что хранит тебя от зла,Если б ладанка на шееТвою душу не спасла,Ты б живым вошел в могилуЗа недобрые дела.Так ступай же, недостойный,Снова в дом к себе вернись.Если череп повстречаешь,Низко-низко поклонись.Прочитавши «Патер ностер»,В землю ты его зарой,Если хочешь, чтоб по смертиТо же сделали с тобой».

Хезус умолк, но все еще сидел, склонившись над гитарой, а Педро хранил молчание, будто прислушиваясь к шагам удаляющегося Дон Хуана: они, должно быть, гулко отзвучивали в пустой церкви, пока дошел он до спасительного выхода из нее, в рассвет.

Так виделось Андрею. И, поймав взгляд капитана, догадался: тот, хлебнувший вдосталь испытаний войны, тоже подумал, как и он сам, — где-то мог валяться и его череп. А кто-то мог невзначай пнуть его ногой, даже и вовсе беззлобно, не наученный главному — уважению к памяти, пусть и о безымянном человеке.

Однажды Ветлин, навестив в Севастополе старшего своего друга, капитана Грига, видел, как молодые ребята на мысе Херсонес играли в футбол черепом. Когда он остановил их, рассердились:

«Может, вы верите в загробную жизнь?»

«Хочу верить в ваше человеческое достоинство».

«Тут сплошь скала, и они-то, черепа эти, опять и опять выныривают на поверхность».

«Один из них, может быть, был вашим отцом, ну, если не дядей — дедом. Да просто ж он, как и вы теперь, ходил тут, жил».

Ту историю капитан как-то рассказал и Шерохову, — у них обоих оставалось про запас при любой непогоде и в вёдро общее прошлое, их богатство и боль…

Вот куда завели внезапно Андрея и Ветлина последние строки романсеро. Но каково же было удивление Хезуса, когда Андрей сказал ему:

— Собираясь в рейс, я долго загодя подбираю книги, которые помогают мне лучше понять ту страну, куда мы хоть на короткое время заходим.

Хезус попросил говорить медленнее, он все переводил с английского на испанский для Химены и Педро. Андрей продолжал:

— Я не мог придумать, что же выбрать, — хотелось ведь глубже почувствовать колорит острова Гран-Канария. И решил: а возьму-ка я с собой красивую и прекрасно переведенную книгу испанских романсеро. Вдруг на этот раз мне повезет и я окажусь под гостеприимной кровлей настоящего испанца. Тогда я покажу ему, как и мы почитаем обычаи его великой родины и есть люди, которые даже разучивают старинные романсеро у нас, как стихи.

Андрей извлек из внутреннего кармана своего пиджака «Романсеро».

— Я счастлив, дорогой Хезус, что смогу вам по-русски прочесть особенно полюбившееся мне, это как раз и есть романсеро о Дон Хуане. Нет, — остановил Андрей движение, возникшее вокруг него: Хезус поднял руки к потолку, жена его всплеснула руками, — ничего тут нет сверхъестественного, любовь и уважение одного человека к другому, одного народа к другому и приводит к таким вроде б и расчудесным совпадениям. У нас с вами прозаические профессии.