Тайный Город – твой город (сборник) - Елена Горина

– Вы с Захаром сговорились? – перед боевой операцией нав не позволял себе лишних эмоций, но раздражение в голосе Боги масан уловил. – Убеждать надо было комиссара, а ему понравилось предложение Назара. Если ничего не выйдет, Темный Двор не будет предъявлять претензий ни клану Треми, ни Назару лично. Вопрос закрыт, а нам пора начинать.

Смирившись, Лазарь кивнул и отошел к стоящей неподалеку группе масанов и покачал головой в ответ на взгляд Захара.

– Ну что ж… – пробурчал Треми, – все равно спасибо за попытку.

– Не за что. – Лазарь покосился на Богу. – Как думаешь, сработает?

– Сработает. Я так думаю. И ты так думаешь, потому что слышал, как Назар играет. И что самое плохое, – епископ говорил теперь совсем тихо, – Сантьяга тоже думает, что все получится.

Оба, не сговариваясь, нашли взглядом альтиста, стоящего теперь на самом краю обрыва. Расчехленный альт в опущенной руке почти касался земли.

– Захар, почему ты сам не остановил его? До того, как он пришел к комиссару?

Епископ не ответил.

Назар смотрел на Гонконг.

Город манил огнями, обещая иллюзию дня посреди ночи. Город звал – колодцами обшарпанных дворов и глянцевыми фасадами Сохо, лабиринтом никогда не пустеющих улочек Монгкока и бросовой ценой жизни. Звал трущобами и особняками, надеждами беженцев и алчностью колонистов.

Смычок легко коснулся струн.

Обернулись все.

– Что за…

– Сканеры готовы?

– Еще полминуты!

– Рано!

– Что «рано»?! Он же не магнитофон!

Музыкант улыбнулся, закрыв глаза. В свете луны блеснули растущие иглы.

Мелодия поплыла над пропастью.

Невесомая, случайная – биение сердца, движение крови; спокойная, осторожная, безмятежная.

Биение сердца – но сердца масана.

Они, собравшиеся на площадке, не сразу почувствовали, когда на музыку лег Зов. Когда музыка стала Зовом.

Просто альт звучал теперь фоном на краю сознания, незаметный, послушный, тихий – но это было затишье перед бурей.

Зов Назара Треми окутал площадку на вершине горы; распространить его на город альтист и не пытался, это было задачей других.

Лазарь опомнился первым.

«Тянем, все вместе! Захар! Грегуар!»

– Сканеры готовы!

Музыка вуалью накрыла Гонконг. Чуткие приборы готовились ловить ответный отклик. Гарки ждали. Эффективность «походов очищения» зависела от того, сколько мятежников Саббат откликнется на телепатический посыл, сколько отзывов уловят сканеры и масаны из числа охотников. И все знали, что обещал комиссару Назар Треми: равнодушных не будет.

А музыка расправляла темные крылья.

Ночь и тонкий серп месяца, шептала она, а солнце не взойдет никогда. Млечный Путь рассекает небо, в вышине невидимые облака, рассвет не наступит, и этот мир наш, насовсем, до конца. Пища и никаких догм или правил, только свобода, широкая, как крылья птицы-музыки над городом…

Альт пел песню ночи.

Звонче и ярче; смычок, упиваясь свободой, летал в умелой руке, заплетал ветер в кружево, превращал невозможное в реальное, будущее – в сбывшееся. Мелодия звала и ждала ответа. Она не несла угрозы, и ей не нужно было сопротивляться.

Назар играл душу Саббат.

Не пыльные лозунги, не интриги и предательства, и вечное, въевшееся недоверие – мечту.

Вершину мира – для каждого.

– Есть! Работает!

– Спящий меня высуши, сколько их!

– Дайга, Хига, Хорга – Коулун. Ронга – с ними, твоя пятерка на Новые Территории, – Бога распределял силы по городу в зависимости от числа обнаруженных мятежников. – Джорга, Минга, Наарга, ваши группы зачищают сам остров. Иллага – Лантау и периферия. Лазарь, Захар, распределяете своих по обычной схеме. Аналитикам – держать связь. Все, пошли!

Черные вихри порталов завертелись над быстро пустеющей площадкой. Оставались склонившиеся над приборами наблюдатели, часть масанов, поддерживающих Зов, и несколько гарок охраны.

Перед тем как войти в портал, Захар обернулся.

На краю обрыва взахлеб хохотала предательница-музыка, готовясь собрать кровавую жатву.

– Коньяка не надо, спасибо… Луминары едва не потеряли город. Аналитики потом подсчитали, что в тот поход нам удалось нейтрализовать девять десятых живущих в Гонконге масанов Саббат, – Захар поморщился. – Как будто нам важны цифры…

– Теперь понятно, почему вашему другу, епископ, не нужны деньги, – кивнул конец. – Наверняка навы заплатили ему кругленькую сумму за нотную запись той мелодии? Комиссар своего не упустит.

– Сантьяга действительно предлагал выкупить ноты, раз музыка оказалась настолько… эффективна. Однако Назар ответил, что нот не существует, что он импровизировал.

Птиций понимающе усмехнулся.

– И вынудил комиссара вдвое увеличить сумму?

Захар улыбнулся. Мягко улыбнулся, но конец осекся, вспомнив вдруг, что перед ним сидит охотник, для которого он, Птиций, вполне может стать пищей.

– Если бы я на секунду, хоть на одну секунду допускал, что Назар тогда солгал комиссару, вы никогда бы не услышали от меня эту историю. – Епископ отвел взгляд, и изрядно струхнувший конец слегка расслабился. – Но я уверен, что это была правда. Он редко, очень редко записывал ноты, импровизациями было большинство его пьес.

– Вот-вот, – буркнул Птиций. – Мы нашли всего одну запись «Танца миражей». Какой непредусмотрительный…

– Какой щедрый, – прошептала молчавшая до сих пор Дита.

В коротком взгляде масана девушка уловила согласие. И, неожиданно для себя, – благодарность.

– Я пытался убедить его выступать снова, но без толку. Я настаивал, и не только я… мы добились одного объяснения: Назар сказал, что если актер мечтает сыграть смерть на сцене, то музыкант мечтает сыграть в темпе адажио фуриозо. Он сыграл и лучше сделать не сможет, поэтому не будет и пытаться. Если это и причина, то не единственная и не главная.

– Играть в темпе адажио фуриозо невозможно, – авторитетно заявил Птиций. – «Адажио» означает спокойно, «фуриозо» – яростно. Это взаимоисключающие…

– Но он так играл той ночью. И сейчас мне кажется, он только так и играл. А еще – жил так. Никто из нас не осудил Назара за то, что он сделал, – давняя боль трещинкой прошла по голосу Захара, боль семьи, разделенной гражданской войной. – В конце концов, тех, кто там, в Гонконге, откликнулся на Зов, убивали мы.

– Он понял, что сотворил? – голос моряны дрогнул. – И перестал играть вообще?

Бокал, поднесенный ко рту, замер в руке епископа Треми. Меньше всего он ожидал, что его поймет кто-то из другой семьи.

– Да, Дита. Я думаю, именно поэтому никто с тех пор не слышал игру Назара Треми.

– Какая любовь… – Романтичный кóнец был далек от войн и имел свое мнение. – Три года мстить за возлюбленную!

– Он мстил не за Камиту – за музыку, – тихо проговорила Дита, – за вдохновение. За красоту. Он тоже боролся с войной в вашей семье. Как умел.

– И мстил за то, что потерпел неудачу?

– Если так… то это опять была не та месть.

– Однажды, – епископ задумчиво смотрел на девушку, – Назар обмолвился, что танцевать «Танец миражей» может только моряна. Черная моряна. Возможно, вы знаете, почему?

– Я? Откуда же…

– Мне бы хотелось снова увидеть «Танец миражей». Мне бы хотелось, чтобы вы нашли нужные слова, Дита.

– Я попробую, Захар. Я должна попробовать.

Зал «Ящеррицы» был полон.

Но управляющего клубом аншлаг не радовал; в воздухе витал отчетливый скепсис, а отнюдь не волнение от предвкушения долгожданной премьеры. Птиций жалел, что позволил уговорить себя выпустить на сцену волнующий, но сомнительный номер. Птиций не знал, чего ждать, и оттого нервничал.

Птиций готовился к провалу.

Погас свет. Осталась только цепь огоньков по краю сцены.

Танцовщица стояла на границе темноты, словно замерев на половине шага, едва начав движение – и окаменев. Словно танец закончился, не начавшись.

Пауза тянулась; на зрителей нисходила тишина.

И никто, кроме застывшей на краю сцены девушки, не услышал первый аккорд. Просто тишины не стало. Просто музыка легким флером заскользила по залу.

Она вела танец, и в какой-то момент зрителям вдруг показалось, что танцовщица и альт спорят, спорят ни о чем, выбирают – свет или тьма, тепло или холод, звук или молчанье; пустяки, мелочь, легкость… неподъемная тяжесть.

Музыка крепла, ускоряла ритм, и умоляла, и требовала ответа – прощать или мстить, звать или идти на зов, верить или знать…

Невыносимый груз решений, длинный, летящий пируэт, – и танцовщица припала к полу.

Поток серебряного света лился на нее сверху. Несколько секунд, слившихся в один долгий аккорд, она смотрела в зал.

Еще не чудовище. Всегда – женщина. Монетка, вставшая на ребро – не орел, не решка. Грань.

Воплощение выбора.

Музыка, звеня, осыпалась хрустальными каплями; она танцевала, пытаясь поймать капли на ладони, и смогла подхватить – одну-единственную, с уже опущенного смычка.