На скалах и долинах Дагестана. Герои и фанатики - Тютев Фёдор Фёдорович Федор Федорович

— Оно, конечно, всяко бывает, а только, по-моему, теперь вы опасности миновали. Пока Саабадулле дадут знать, пока он приедет да соберет джигитов для погони, много времени уйдет. К тому же приятель наш Гаджи-Кули-Абаз сумеет сбить его с толку и направить по ложному следу. Хитрый старик, хоть кого вокруг пальца обведет.

— А и зверь же! — вспомнил Спиридов. — Как он эту бедняжечку, молодую чеченку, жену Саабадуллы, ножом по горлу полоснул, точно курчонка, и не жаль ему нисколько…

— Эко захотели! Да за такую уйму деньжищ, что мы ему отвалили, он с собственного сына кожу содрал бы. Вы себе даже и представить не можете, до чего эти горцы жадны до денег. За деньги он готов на все. Отца, сына зарежет, рука не дрогнет, только заплатите подороже… Я уж их знаю достаточно.

— Да, народец! — произнес Спиридов, и, глянув искоса на Маммеда, беззаботно и крепко спавшего неподалеку от них, он кивнул на него головой: — Вот еще один; вчера двух человек зарезал, а сегодня спит, как младенец, небось, и во сне зарезанные ему не приснятся.

— Куда там, он и думать-то забыл про них. Разбуди его, дай кинжал в руки, он еще десятерых зарежет и опять спать завалится… На этот счет у них просто.

— Чего проще. Меня удивляет только одно, как вы можете выносить их и оставаться с ними?

Николай-бек неопределенным жестом повел плечом.

— Теперь уж недолго, — произнес он. — Не знаю, что будет, как будет, а только чувствую: скоро, скоро все это кончится. Третьего дня ночью, как мы в ауле ночевали, мне Дуня моя приснилась, первый раз с того дня, как мы расстались. Никогда прежде не видал я ее во сне, а тут вдруг вижу, будто пришла она, такая радостная, веселая, одетая во что-то белое. Поздоровалась со мной и давай меня за что-то благодарить, а за что, я никак понять не могу… Потом вдруг начала она вокруг меня лезгинку танцевать, танцует, а сама хохочет, и я, глядя на нее, хохочу до упаду, а над чем, и сам не понимаю…

Вдруг она как завертится, как завертится, словно вихрь ее подхватил и понес… Я за ней, она от меня, летит по воздуху и рукой манит, улыбается. Бежал я, бежал за ней, да как хлопнусь в яму, так и полетел на дно, да со всего размаху и ударился головой о камень, — на дне торчал. На этом я проснулся да тут же и подумал, что этот сон наверно неспроста и в предзнаменование какого-нибудь важного, решительного события в моей жизни. А? Как вы думаете?

Спиридов пожал плечами.

— Я снам не верю, — сказал он, — и никогда не верил. Мало ли что приснится.

— Это-то, положим, верно, а все-таки… Впрочем, о чем толковать, что будет, то будет.

— Уезжайте-ка вы скорее в Турцию, как хотели, — посоветовал Спиридов. — Чем раньше вы это сделаете, тем лучше, в вашем положении это лучший и единственный исход.

— Да, конечно, — неопределенно отвечал Николай-бек и, тряхнув головой, словно отгоняя докучные мысли, добавил: — Однако и нам пора спать. Завтра чуть свет в путь.

— Спите, а я еще посижу немного, — отвечал Спиридов. — Мне спать не хочется.

— Ну, как знаете, а я лягу. Спокойной ночи.

Николай-бек завернулся в бурку, лёг головой к костру и, как все привычные к походной жизни люди, почти моментально заснул. Спиридов остался сидеть один у костра.

Глядя поверх потухающего пламени на спящую Зину, Спиридов думал о ней, о себе и о своих к ней отношениях. То чувство, которое его охватило там, в лазарете крепости Угрюмой, под впечатлением только что пережитого плена, и побудило дать слово спасти Зину какой бы то ни было ценой, значительно остыло. Тогда ему казалось недостаточным выручить Зину из плена, в его мозгу смутно шевелилось желание сгладить так или иначе последствия ужасного несчастия, постигшего ее. «Если понадобится, я женюсь на ней», — в порыве великодушия подумал Петр Андреевич, но вслух этого не сказал. Что-то против его воли сковало ему язык. Теперь он был очень доволен своей сдержанностью. Обещай он тогда Балкашину жениться на его опозоренной дочери, Спиридов выполнил бы свое слово, как бы ни было ему это тяжело, но, к счастью, он только подумал. Правда, увидя Зину в сакле Саабадуллы и стремясь уговорить ее бросить ребенка, он высказал нечто похожее на полуобещание и ясно видел, что Зина так поняла, но, по справедливости говоря, он смело мог с чистой совестью игнорировать это обещание. Оно вырвалось у него под впечатлением глубокой жалости и страстного желания спасти девушку, хотя бы против ее воли. Убежденный в необходимости оставить ребенка, он предлагал себя вместо него, но она отказалась. С инстинктом, присущим женщине, она разгадала его чувства к ней и поняла, что он ее не любит, а только жалеет… Это, очевидно, глубоко опечалило ее… Может быть, увидев его, она надеялась услышать другие речи, иные слова… Что делать, он не мог притвориться, да и ни к чему… Все равно он ничего не мог предложить ей… сердце его пусто. Даже более пусто, чем прежде. Тогда он уважал ее и интересовался ею настолько, что бывали минуты, когда он полушутя-полусерьезно спрашивал себя: уж не жениться ли ему на ней? Теперь и таких отношений не может быть. Призрак Саабадуллы навсегда заслонил для него, как ширма, образ Зины-девушки. «Если бы я был Колосовым или вроде его, — размышлял Петр Андреевич, — то, по всей вероятности, несчастие, постигшее Зинаиду Аркадьевну, еще только сильнее бы разогрело чувство великодушия, и я бы полюбил за ее страдания, а вместе с ней и сына Саабадуллы. Другой на моем месте нашел бы наслаждение и утеху заняться перевоспитанием его натуры, стал бы внедрять в него христианские идеи и несказанно радовался бы его успехам, если только допустить возможность таковых. Вернее, однако, что из этого зверенка ни крестом, ни пестом не вытравить дикаря, и рано или поздно он проявит дикость своей натуры. Много горя причинит он своей матери, не имевшей настолько благоразумия, чтобы оставить его в его среде… Этот ребенок навсегда останется бельмом в ее глазу и будет колоть очи каждому новому знакомому… Во всяком случае, плохое приданое для молодой девушки — младенец, прижитый ею с дикарем. Мне, по крайней мере, он противен и постоянно напоминал бы своего милого папашу Саабадуллу. Кстати, воображаю, как он взбесится, вернувшись домой. Это первая моя расплата с ними за гундыню и за шашлык, который я тогда ел, подбирал его, как собака, с земли. Авось, доведется еще не раз расквитаться с этим зверьем».

Мысль о гундыне перенесла вдруг Спиридова к думам о княгине. Он вспомнил свой разговор с Дуладзе и нашел, что разговор был очень глупый. Тогда Спиридов был охвачен рыцарским порывом ехать разыскивать Зину и под этим впечатлением высказал князю много такого, чего не сказал бы теперь.

«Зачем я так резко разорвал все отношения? — досадовал на себя Спиридов. — Положим, княгиня была мне не совсем верна; но если дальше кокетства и ухаживанья дело не шло, то глупо было отталкивать от себя такую интересную женщину; ведь не о браке же шел вопрос, не о том, чтобы сейчас же идти под венец…» Очень возможно, что Элен даже и в мыслях не имела выйти за него замуж, а просто ждала его, как друга, как предмет своей первой любви, тогда его поведение более чем глупо. Какое-то непростительное донкихотство… Благодаря плену и затем болезни его нервы чересчур расшатались, и он утратил ясное мышление. Надо было написать Элен, объяснить необходимость взятого на себя подвига, между строк упрекнуть за слишком легкомысленное поведение, но за всем тем не отнимать у нее надежды на скорое свидание.

Чем дальше думал Спиридов, тем сильнее разгоралось в нем желание увидаться с Элен; наконец, он решил, как только сдаст Зину отцу, тотчас же ехать в Тифлис.

«Если Элен меня действительно любит, — размышлял Спиридов, — она поймет мои чувства, женщины, в сущности, очень довольны, когда их ревнуют; Элен, наверно, не составит в этом случае исключения».

Решение ехать в Тифлис настолько успокоило Спиридова, что он даже повеселел и успокоился.

«Однако и вправду пора спать, — подумал Петр Андреевич, — разбужу Маммеда, пусть караулит, а сам лягу. Завтра до полудня кончатся все мои мытарства, и я вздохну спокойно».