Полковник Шабер - Оноре Бальзак

Лошади дружно подхватили и понеслись по Парижу.

— Сударь… — обратилась графиня к полковнику, и в голосе ее послышалась та необычайная взволнованность чувств, на которую так живо откликается все наше существо.

В подобные мгновения все — сердце, нервы, лицо, душа, тело, каждая жилка и каждая частица, — все содрогается в нас. Кажется, сама жизнь нас покидает; она вырывается из нас наружу, она сообщается другому, как болезнь, передается во взгляде, звуке голоса, жесте, подчиняя других нашей воле. Старый солдат задрожал, услышав это единственное слово, ее первое, ее страшное слово: «Сударь!» Но оно было одновременно и упреком, и мольбой, и прощением, надеждой, отчаянием, вопросом, ответом. В нем заключалось все. Надо быть прирожденной актрисой, чтобы вложить в одно слово столько красноречия, столько чувства. Правда не выражает себя с такой полнотой, она не все выставляет напоказ, она требует, чтобы разгадали ее сокровенную глубину. Полковник мучительно раскаивался в своих подозрениях, в своих требованиях, в своем гневе и потупил глаза, чтобы скрыть охватившее его волнение.

— Сударь, — произнесла графиня после неприметной паузы, — я вас сразу же узнала.

— Розина, — сказал старый солдат. — Это слово — бальзам, способный смягчить мои муки.

Две крупные горячие слезы скатились на руки графини, которые Шабер сжимал с отеческой нежностью.

— Сударь, — продолжала она, — как могли вы не понять, что мне было невыносимо стыдно показаться перед посторонним человеком в том ложном положении, в котором я нахожусь! Если уж мне суждено краснеть, пусть это будет в кругу моей семьи. Разве тайна эта не должна быть погребена в глубине наших сердец? Надеюсь, вы не поставите мне в вину кажущееся равнодушие к судьбе незнакомца, именующего себя графом Шабером, в существовании которого я вправе была сомневаться. Я получила ваши письма, живо сказала графиня, заметив по лицу мужа, что он готовится ей возразить, но они попали ко мне через тринадцать месяцев после битвы при Эйлау; они были вскрыты, испачканы, а почерк ваш неузнаваемо изменился. И после того, как сам Наполеон поставил свою подпись на моем брачном контракте, я имела все основания считать, что какой-то ловкий интриган просто-напросто хочет сыграть со мной злую шутку. Чтобы не смущать покоя графа Ферро и не разрушать семейных уз, я обязана была принять меры предосторожности против лже-Шабера. Разве я не была права, скажите сами?

— Да, ты была права. А я, глупец, животное, грубиян, не сумел предвидеть последствий подобного положения… Но куда же мы едем? — спросил граф Шабер, заметив заставу Лашапель.

— В мою усадьбу, она расположена рядом с Гроле, в долине Монморанси. Там, сударь, мы вместе обсудим, что предпринять. Я знаю, в чем мой долг. Если я и принадлежу вам по закону, то фактически я не ваша жена. Неужели вы хотите, чтобы мы стали посмешищем всего Парижа? Не будем посвящать общество в наши дела, где мне отведена такая смешная роль. Сохраним наше достоинство. Вы до сих пор еще любите меня, — сказала она, бросив на полковника грустный и нежный взгляд, — но разве я не была вправе создавать себе новую жизнь? Какой-то тайный голос говорит мне, что в этих необычных обстоятельствах я могу положиться на вашу доброту, столь хорошо мне известную. Разве я ошиблась, избрав вас единственным судьей моей жизни? Будьте же не только судьей, но и моим защитником. Я рассчитываю на врожденное ваше благородство. Вы великодушны, вы простите мне последствия моих невольных заблуждений. Признаюсь вам, я люблю господина Ферро. Я считала себя вправе полюбить его. Говорю это без краски стыда. Если мое признание обидно для вас, то все же оно для нас не позорно. Я не могу скрывать от вас правды. Когда волею случая я осталась вдовой, я ведь еще не была матерью…

Движением руки полковник попросил ее замолчать, и примерно половину лье они проехали, не обменявшись ни словом. Перед взором Шабера встал образ двух детей.

— Розина!

— Я слушаю вас, сударь.

— Мертвецам не следовало бы выходить из могилы, верно?

— О нет, сударь, нет! Не считайте меня неблагодарной. Но поймите, вы оставили супругу, а теперь перед вами любящая женщина, мать. Если полюбить вас вновь не в моей власти, я все же не забываю, чем я вам обязана, я могу предложить вам дочернюю привязанность…

— Розина, — прервал ее мягко полковник, — я не сержусь на тебя. Забудем все, — добавил он с кроткой улыбкой, прелесть которой неизменно отражает красоту души. — Я не настолько огрубел, чтобы требовать видимости любви от женщины, которая не любит меня более.

Графиня бросила на него взгляд, исполненный такой горячей признательности, что несчастный Шабер готов был снова вернуться в братскую могилу под Эйлау. Иные люди обладают душой достаточно сильной, чтобы доказать любой ценой свою преданность, а наградой им служит сознание, что они сделали добро обожаемому существу.

— Друг мой, мы вернемся к этому разговору позже, когда успокоимся, — сказала графиня.

Беседа их приняла иное направление, ибо невозможно долго говорить на подобные темы. Хотя супруги то и дело возвращались к своему необычному положению то намеками, то прямо, все же они совершили очаровательную прогулку, как бы вернувшую их к прежней совместной жизни и ко временам Империи. Графиня придала этим воспоминаниям нежное очарование и внесла в беседу меланхолический оттенок, подчеркивая этим ее значительность. Она сумела оживить любовь, не пробуждая желаний, и словно невзначай открыла своему первому супругу, как обогатилась она духовно, стараясь исподволь приучить его к мысли, что отныне ему придется ограничить свое счастье теми радостями, какие вкушает отец возле любимой дочери.

Полковник раньше знал графиню времен Империи, теперь пред ним была графиня времен Реставрации.

Наконец карета, увозившая супругов, свернула на проселочную дорогу и подъехала к большому парку, разбитому в неширокой долине, между возвышенностью Маржанси и очаровательным селением Гроле. Графине принадлежал там прелестный дом, где, как сразу заметил полковник, все было тщательно приготовлено для их совместного пребывания. Несчастья — своего рода талисман, усиливающий прирожденные нам свойства: у некоторых он развивает недоверчивость и злобу, а у людей прекрасной души приумножает доброту. Под влиянием перенесенных несчастий полковник стал еще отзывчивей и лучше, чем он был, и мог постичь тайные муки женщины, которые не доступны пониманию большинства мужчин. Однако, несмотря на всю свою доверчивость, он не удержался, чтобы не спросить графиню:

— Значит, вы были твердо уверены, что вам удастся привезти меня сюда?

— Да, — ответила она, — если истец действительно оказался бы полковником Шабером.

Искренность, прозвучавшая в этом ответе, рассеяла появившиеся было подозрения полковника, и он сам их устыдился.

В течение трех дней супруга полковника Шабера была само обаяние. Казалось, своей непрестанной заботой и женской нежностью она хотела изгладить из его памяти все воспоминания о перенесенных им горестях, вымолить прощение за те муки, которые она, по ее уверениям, причинила ему невольно; ей доставляло удовольствие расточать перед ним — но, разумеется, не без оттенка должной меланхолии — все свое очарование, против которого, как она знала, он не мог устоять; ведь мы особенно чувствительны к некоторым движениям, к некоторым прелестям ума или сердца и пасуем перед ними; она стремилась вызвать в Шабере сочувствие к своему положению, растрогать его, чтобы овладеть его душой и целиком подчинить своей власти.

Решившись на все, лишь бы добиться цели, она не знала еще, как ей поступить с этим человеком, но прежде всего она жаждала уничтожить его социально. К вечеру третьего дня их пребывания в Гроле она почувствовала, что, несмотря на все усилия, ей не удается более скрыть неуверенности в успехе затеянной ею игры. Ей захотелось побыть одной, она поднялась к себе, присела к письменному столу, сбросив личину спокойствия, которую все эти дни носила перед графом Шабером, — так актриса, закончив мучительный пятый акт, без сил возвращается со сцены и, полуживая, падает в кресло, оставив зрителям образ, на который она уже ничем не похожа сейчас. Графиня принялась дописывать письмо Дельбеку, в котором она поручала ему сходить к Дервилю, затребовать у него от ее имени все бумаги, касающиеся полковника Шабера, снять с них копии и немедленно явиться в Гроле. Едва она успела закончить письмо, как услыхала в коридоре шаги полковника, который, обеспокоившись ее отсутствием, пошел на розыски.

— Увы! — воскликнула она, как будто разговаривая сама с собою. — Как мне хотелось бы умереть? Мое положение непереносимо.

— Что с вами? — спросил добряк.

— Да нет, ничего, — ответила графиня.

Она встала и, оставив полковника одного, спустилась вниз, чтобы переговорить без свидетелей со своей горничной, которой она велела ехать в Париж, наказав ей вручить письмо в собственные руки Дельбеку и привезти это письмо обратно, как только управляющий прочтет его. Потом графиня вышла в сад и уселась на скамью, на самом виду — так, чтобы полковник при желании мог сразу ее найти. Шабер, который уже разыскивал графиню, подошел к ней и сел возле нее.