Невольница - Разия Захир

Суман растерянно уставилась на него. Потом, не говоря ни слова, побежала к своей постели. Девочка безмятежно спала. Суман вернулась к Шарме.

— Ее девочка здесь, Шарма-джи. Спит на моей постели.

— Ее я видел, а вот Сохни исчезла. Мы не сообщали в полицию — не хочется позорить приют. Люди говорят, что она иногда разговаривала с тобой. А, Суман?

— Она где-нибудь здесь, Шарма-джи, — уверенно заявила Суман. — Разве может мать бросить своего ребенка?

— Суман, как ты еще наивна. — Печальная улыбка появилась на губах Шармы. — Из того, как ты отвечаешь, мне совершенно ясно, что ты действительно не знаешь, где Сохни. — Опираясь на палку, старик побрел к двери и, обернувшись, добавил: — Кажется, я недолго буду связан с этим приютом. Уже сейчас я не все понимаю здесь. Но меня не мучают угрызения совести — я сделал все, что мог. Об одном жалею — зря я привез сюда тебя, Суман. А выпустить тебя уже не в моих силах. Но запомни мои слова: если женщина хочет сохранить себя, сам царь демонов не сумеет справиться с нею.

Суман рассмеялась в душе. Бедный Шарма! Он разыскивает Сохни, девушку из хорошего дома, против ее воли оторванную от семьи, помимо ее желания ставшую матерью, взятую в приют против ее воли, а теперь по своей воле убежавшую отсюда. Да еще произносит такие речи! Бедняга был старым конгрессистом, большую часть жизни просидел в тюрьмах, годы, полные стремлений и надежд юности, провел, облачившись в грубый домотканый кхаддар, подавив в себе все желания, и столько личного принес в жертву. Он смотрел на мир сквозь розовые очки. Она сказала ему правду, что ничего не знает о Сохни. Она знала еще много другого, о чем не раз собиралась рассказать ему. Но какая от этого польза теперь, если он оставляет приют? Он боялся сплетен и злословия и, можно считать, признавал себя побежденным, оставляя этот приют. А что толку жаловаться побежденному? И она снова промолчала.

Прошел день-другой… На третье утро Суман зачем-то вышла к главному входу и снова увидела машину с красными колесами, что в день приезда делегации дам-благотворительниц стояла у задней стены. Когда она вошла в дом, то заметила, что управляющий приютом Шадилал кружит около кухни. Суман удивленно посмотрела на него: что ему делать здесь в такую рань? Она прикрыла лицо концом сари, наклонила голову и, обойдя его, хотела уже войти в кухню, когда он остановил ее и сказал, чтобы она принесла завтрак на троих в приемную. «Поторопись», — сказал он.

Суман принесла туда завтрак и протянула поднос, не входя за портьеру.

Но Шадилал не взял поднос, а приподнял портьеру и пригласил ее войти.

— Господин управляющий, на мне грязная одежда, — сказала она. Поднос с посудой дрожал у нее в руках.

— Ну чего ты испугалась, входи. Здесь все свои, — ответил он.

Суман вошла в комнату, поставила поднос на стоявший посередине стол, сердито осмотрелась, потом гордо подняла голову. Расправила плечи и, вызывающе глядя на всех троих, прислонилась к притолоке. Шадилал испугался этой неожиданной перемены у нее в лице.

— Можете идти, Суман, — раздраженно бросил управляющий, посмотрел на нее и резко повторил: — Можете идти.

Она вышла. Теперь она хорошо рассмотрела толстяка в одежде из домотканого полотна. Это был пожилой человек. У него наверняка уже были невестки и зятья. Крашеные волосы казались неестественно черными. Когда Суман ставила поднос с завтраком на стол, он промолвил на чистом хинди:

— Благодарствую. Мы причинили вам беспокойство. — И стал поудобнее усаживаться на диване.

Суман ничего не ответила, она сразу поняла все лицемерие, заключенное в этой маленькой фразе. Она вышла из комнаты и сердито плюнула. Смотрительница редко появлялась на кухне, но сейчас она была там. Она увидела Суман и заговорщически улыбнулась.

— Что так быстро?

Суман не ответила, будто вовсе не слышала.

Часов в десять вечера, когда она вымыла кухню и ушла к себе, чтобы лечь, когда уже были потушены все лампы, она услышала доносящийся из приемной шум и приглушенные голоса. Вот так собирались гости в доме ее матери. Она знала этот шум и ненавидела эти голоса. Приют? Притон. У нее будто что-то оборвалось внутри, бешено застучало сердце, задрожали руки. Она молча направилась в кладовку, где сама складывала полученную приютом в подарок одежду, раскидала это тряпье, нашла старый серый ширвани и мужские брюки, грязный черный платок, завязала в узел все, с чем приехала сюда, потом взяла свою пишущую машинку. Впотьмах добралась до кухни и сложила там все свое имущество. Потом тихонечко, на цыпочках подошла к своей постели — там беспечно спала Мину. Суман очень хотелось поднять ее, прижать к груди и унести с собой. Ведь теперь девочка оставалась в приюте совсем одна. Но она могла взять с собой или Мину, или узел с одеждой и машинку. Суман заплакала. Ах, если бы только она могла взять с собой девочку! Если бы… Она решительно встала — нужно идти. На кухне Суман решительно вымазала себе лицо сажей со сковородки, надела брюки, сунула ноги в мужские туфли, повязала голову черным платком. Теперь она точь-в-точь походила на работавшего в приюте мадрасца Ранга. Она подтащила мешки с углем, взобралась на них, опустила наружу узел, потом завернутую в сари машинку, затем сама забралась на подоконник и спрыгнула во двор.

Проходя через ворота, она слышала, как переговаривались охранники.

— …В приюте есть хоть на что посмотреть, — смеялся один.

— И не только посмотреть, а? — в тон ему откликнулся другой и захохотал.

И долго еще в ушах у Суман звучал их смех — грязный и злой.

…Суман казалось, что раскаты смеха, зловещего, уничтожающего и презрительного, слышны со всех сторон. Она обхватила голову руками и долго сидела так — до тех пор, пока где-то вдали башенные часы не пробили десять. Тогда она очнулась от дум и встала. Чай уже остыл и покрылся тонкой пленкой от порошкового молока. Она взяла с тарелки ломтик хлеба и макая его в холодный чай, принялась жевать.

7

По небу плыли легкие светлые облака. Начинало припекать. От Дубового парка с багажом на плечах, притороченным для прочности тесемками, перекинутыми через лоб, спускались носильщики.

За носильщиками, волоча по земле ноги в истрепанных туфлях, плелся мунши, он же домоправитель госпожи Сахават Хусейн. Домоправитель то и дело поднимал полу ширвани и подтягивал штаны. Из кармана у него торчала коробочка с паном и виднелась застежка засаленного кошелька. Концы грязного, когда-то красного, пояса, поддерживавшего штаны, покачивались в такт шагам и бились о колени.

На значительном расстоянии от него спускаюсь с горы, опираясь на толстую палку, сама госпожа. Вместе с ней шла Нилам, тащившая целую кучу жакетов и зонтиков.