Дом в Мансуровском - Мария Метлицкая

Спокойствие и умение взять себя в руки, отсутствие паникерства держало Асю в любой, самой сложной ситуации. И еще одно чудесное свойство ее натуры – она не помнила зла. Вот и сейчас – она и не вспомнила, что говорила о ней бывшая Сашина теща. Забыла напрочь про «зубастую щучку», «нищую и безродную татарскую девку из барака», про «ловкую мокрицу, пролезшую в узкую щель», про «шалаву, юркнувшую в постель к немолодому козлу».

Александр Евгеньевич воспринял эту новость нервно, но старался держать себя в руках – надо, значит, надо. Ну не на помойку же выкинуть несчастного человека?

Конечно, он тещу не любил. Разумеется, помнил все, что та говорила. У него не было счастливой Асиной черты не помнить обид.

Он понимал, как изменится жизнь их семьи. Как понимал и то, что по-другому быть не может. В конце сентября Галину Николаевну привезли в Мансуровский.

Она по-прежнему плохо и неразборчиво говорила, скорее бормотала, чем говорила, плохо ходила и весь день сидела в подушках, которые взбивала и укладывала Ася. Ася же кормила ее с ложки, иначе беда: грязным становился весь стол и пол, да и все вокруг, убирать за старухой было сложнее, чем накормить. Больная все понимала и целыми днями плакала.

И правда – за что такая судьба? За что, за какие грехи ее так наказывают? Разве мало Катенькиной смерти? Разве мало смерти деда? А теперь ей выдано самое страшное наказание – беспомощность и зависимость от тех, кого она ненавидит.

А все старались. Александр Евгеньевич заглядывал в комнату и желал бывшей теще спокойной ночи, та отворачивалась и ответом не удостаивала. Маруся давала ей воды из поильника и читала книжки. Про Асю нечего говорить – все было на ней. И снова ни слова, ни одной жалобы! «Удивительный человек, – думал профессор. – Кристальная, светлая душа!»

Только любимая внучка Юлька старалась ускользнуть от обязанностей. Впрямую не отказывала, но чтобы бежать по первому зову? А что такого случится, если, допустим, она принесет (нальет, выльет) через час? Ну хорошо, через полчаса!

Юлька есть Юлька, на первом месте она, а уж потом все остальные. Жаль, что она оказалась такой эгоисткой.

– И главное – в кого? – горько недоумевал профессор.

– В саму себя, – отвечала Ася, – и не ищи ответов.

Юлька быстро привыкла к новой жизни. Мачеха была с ней любезна и предупредительна, отцу на проказы не жаловалась, а если уж Юльку несло по кочкам – тихо вздыхала и качала головой. Но такие бессловесные укоры Юльке были до фонаря. Впрочем, как и наказания и ограничения. Смешно! В чем ее могли ограничить и как наказать? На два дня лишить прогулки во дворе? Ха! Это не наказание, и она с удовольствием усаживалась читать. Книжки не запрещались – разве можно наказывать книгами? Сладости? Юлька их ненавидела. Даже к такому любимому детскому лакомству, как мороженое, была равнодушна. Поди ее накажи!

Маруська была верным пажом и по-прежнему смотрела старшей в рот. Преданность младшей была абсолютной – бросалась, дурочка, по первому зову. Отцу было не до Юлькиных фокусов – кафедра, студенты, научная работа да плюс к этому в доме тяжелобольная нелюбимая, вредная старуха.

Юлька часто думала: а если бы не Ася? Что бы со всеми ними было? Вот если бы отец не женился на ней? Жил бы вдвоем с Маруськой? Что было бы с ней, с Юлькой? Баба Галя не жилец, это все говорят. Ну не все, а бабки-соседки на лавочке. И еще хвалят Асю и отца, святые, говорят, люди.

Понятно, что люди они хорошие, кто же спорит! Но как бы сложилась Юлькина жизнь, если бы их с бабкой не забрали в Москву? Попала бы в детский дом? Если бы не Ася, отец с двумя детьми точно бы не справился. Да еще и Юлькин характер…

Или другой вариант – женился бы он не на Асе, а на другой тетке. Ведь недаром во всех сказках мачехи злые! Тогда и Маруся отправилась бы в приют. Ой, нет, не надо. Юля слышала, как ужасно в приютах – хоть в каких, в стариковских, в детских. Приют есть приют. Выходило одно – надо быть поласковей с этой Асей. Она хоть и тихая, незаметная, а всему голова. Не папа, а именно Ася. И Маруську хорошо бы лишний раз не гонять, а то мачеха смотрит на Юльку с укоризной, жалеет свою любимицу. И еще почаще заходить к бабе Гале. Просто так заходить, посидеть рядом, как это делает Маруська.

Московская школа Юльке понравилась, не сравнить с поселковой.

И там, в школе, Юльку сразу признали лидером. Может, кое-кто и невзлюбил, но все молчали. Знали, что с Юлькой Ниточкиной лучше не связываться. Каждую перемену Юлька бегала к Маруськиному классу – проверить, как там и что. Видела, как счастливо светятся Маруськины глаза – еще бы, старшая сестра! Она победно оглядывала одноклассников. Конечно, никто не собирался обижать тихую и улыбчивую Марусю. Но в класс Юля заходила с сурово сдвинутыми бровями, всем своим видом предупреждая: «Ни-ни! Даже не думайте!»

Галина Николаевна прожила в Мансуровском почти три года. За все это время никто не слышал от Аси ни одной жалобы. И все-таки, что говорить, жизнь есть жизнь – после похорон и Ася, и профессор с облегчением выдохнули.

Дом был завещан Юльке. Нашлись документы трехлетней давности – коричневая дерматиновая папка на белых тесемках, в ней завещание. Там же, в пахнувшей клеем папке, хранились Катенькины письма – со студенческой картошки, из туристической поездки в Ленинград, из Крыма, где они провели с мужем медовый месяц. Хранились в этой папке и старые фотографии: незнакомые старики в кепках, старухи в темных платках, чьи-то младенцы, мужчины в гимнастерках, в одном из них с трудом угадывался дед Андрей, Катенькин отец. Была и молодая Галина Николаевна с мужем, симпатичная и осанистая, совсем маленькая Катенька и Катенька-первоклассница, Катенька-выпускница и студентка, и Катя-мамочка, с Юлькой на руках.

Сама Юлька встречалась на снимках чаще всех: Юлька в песочнице, Юлька на пруду, Юлька с книжкой, Юлька в огороде, смеется – в руках здоровенный, переросший кабачок.

Ася перебирала чужие фотографии и аккуратно складывала их в коробку из-под обуви. Чужая жизнь, пролетевшая, ускользнувшая, рядовая, незаметная, – вот она вся! Родители, бабки и деды, сестры и братья, дети, свои и чужие.

Обычные люди, ничего примечательного, таких миллионы – крестьяне, рабочие, служащие. Воевавшие и оставшиеся в тылу. Счастливые и несчастные, больные, страдающие – обычное дело. Теперь от них остались