Матушка-Русь - Алексей Домнин

ОЧАМИ ДУШИ СВОЕЙ

Самошка спешил к своему дому, перебросив через плечо длиннополый плащ Али Саиба. Кузнеца останавливали, догоняли, о чем-то спрашивали, но он не слышал вопросов.

После грозы размякла дорога и стала скользкой, в колеях скопилась бурая неотстоявшаяся вода. Самошка шлепал босыми ногами по лужам, скользил на тропе.

Завидев высокий пятистенный дом, рубленный из вековых сосен, замедлил шаги.

В скобе ворот был воткнут прутик. Самошка вытянул его, вставил обратно.

— В кузне она! — крикнула соседка. — Вез тебя тиун был княжий, повелел новый сбор выплатить, — затараторила она. — И смердам, и ремесленникам — всем сбор удвоили. Время, мол, тревожное, князь нуждается. А нам, выходит, последнее отдай, а сам, как хошь.

Самошка закинул плащ через ворота, побежал к кузнице.

Дверь была приотворена. Тень от нее, разрезанная солнцем на неровные ленты, падала внутрь кузни.

Самошка тихо вошел.

В печи тлели уголья. В кожаном сыновнем переднике возилась Агафья. Она старалась набить обручь на тележное колесо.

Кузнец засопел, вырвал у нее молоток.

— Не смыслишь, так не берись.

У Агафьи бессильно опустились руки.

— Вернулся, — робко, словно не веря, проговорила она.

— Виданое ли дело: баба в кузне, — ворчал Самошка.

Он откатил колесо ближе к свету и стал набивать обруч. Руки дрожали, молоток бил то по колесу, то по железу.

— Тиун княжий новый сбор повелел платить. Вот занялась, — виновато улыбнулась Агафья. И глухо, с тревогой спросила: — Один?

— Похоронил, — тихо ответил Самошка. — Всех.

Она привалилась к печи, прикусила уголок платка. Безучастно смотрела перед собой.

Самошка зло толкнул колесо, оно покатилось, кренясь, и упало у ног Агафьи.

— Чего разревелась? — взвизгнул кузнец. Хотел еще что-то сказать, но слова застряли в горле. Глаза у Агафьи были сухи. Безысходное горе застыло в них.

И Святослава не радость ждала на отчей земле. Слезы да нарекания. Мол, похвалялись четыре князя по неразумению страх навести на половцев, а навели его на Русь. Пуще прежнего поганые вокруг рыщут, нет от них спасения. Совсем обнаглели.

Кончак отважился воевать Переяславль, обступил его с немалым войском. Молодой князь переяславльский Владимир, ловкий и крепкий в ратях, вышел с малой дружиной ему навстречу. Жестокая была сеча. Храбро отбивалась дружина, пока люди не изнемогли от ран.

Увидели со стены горожане, что гибель князю грозит — выбежали из ворот с дубьем и топорами, отняли его у половцев.

Не удалось Кончаку взять Переяславль. Тогда он на Римов двинулся. Долго держался город. Страдали люди от безводья и голода, но не сходили с городской стены. И когда пошли половцы на приступ всей силой, когда весь город от мала до велика высыпал на стену, дрогнула она и обрушилась. Ворвались половцы в проход — и пошли гулять смерть и пожары по Римову.

Ни старикам, ни женам не было пощады. Только и убереглись те, кто в болота и леса податься успел.

Другой отчаянный хан Гза напастью великой прошел по Путивльской земле, неся разор и гибель.

И некому отпор дать поганым.

Послал переяславльский Владимир к другим князьям гонцов: «Половцы у меня, помогите!» Остался голос его без ответа. Только киевский Святослав да Рюрик вышли было с дружинами ко Днепру — свои земли постеречь. Но дальше не двинулись. Выступил сгоряча и смоленский князь Давид. Но с дороги войско вернул: утомились, мол, в пути, не можем боя принять. И мало ему горя — далеко смоленские земли, недоступны Кончаку.

А дядька Игоря, черниговский Ярослав, поступил еще хуже — решил на дружбу идти с ханом Кончаком. Послал к нему для сговора верного своего боярина Ольстина, того самого, что бежал с невольницей от битвы. А потом Ярослав отвечал на упреки и призывы:

— Не могу я против своего мужа идти, который к половцам послан.

Лучше бы не возвращаться Святославу из полона, лучше бы не знать горьких вестей!

Извелся он, высох, позеленел. Неужто Игорева и его вина в напасти тяжкой? Неправда! За дело всей Руси вышли они в степь, честно бились.

А что с малою силою отважились на поход — в том не они повинны. Где им было собрать большую?

Днями решил Святослав заехать к Самошке. Думал вознаградить кузнеца за спасение — конюшенным своим сделать или даже вотчину выделить.

Самошки дома не случилось: сказали, что из кузни своей не выходит, но и не мастерит ничего. Бродит тенью по ней или сидит, забившись в угол. Встретила Святослава Агафья. Сдержанно поклонилась, пригласила в горницу. Горница просторная, а посередке длинный стол от стены до стены и лавки вокруг.

Присел князь на лавку, не знает, с чего начать разговор. Огляделся, с горечью подумал: «Не тесно теперь вдвоем за таким столом».

Агафья стояла строгая, суровая, скрестив на груди руки. Святослав потупился, хотел сказать что-то, но Агафья вдруг произнесла просто и грустно, словно поняла его думы:

— Не надо, князь. Разве ж не понимаю, что с чистым сердцем пришел? Но кручиной беды не избудешь. От чужого взгляда свое горе — больше, от чужого утешения — горше.

Ушел Святослав, так ничего и не сказав. Подумал про себя: «Вотчиной хотел одарить, недоумок. За сынов перед Самошкой и княжеством не откупишься…»

Эх, если б мог он все, чем владеет, отдать Самошке, Агафье, всему люду русскому. Душу свою отдать.

Берите, люди, если она поможет вам в трудный час!

— Веришь ли, — признался он Путяте, — даже во сне битва чудится. Словно сюда, в мой терем, пришла она. И мужи павшие с укором смотрят: мол, ты, живой, скажи слово за нас. А я не могу. Словно прощения у них хочу выпросить.

— Хочешь, о Бояне тебе расскажу? — спросил Путята.

Взял Путята гусли на колени, провел тонкими перстами по струнам и начал неторопливо, слова растягивая, сказ выговаривать. Голос у него глухой, протяжный, древний какой-то. Стариной седою от него веет. Чудится, что и сам Путята стал вдруг древним старцем, много веков на земле живущим.

— Это было в годы прежние, времена стародавние. Брел по дороге слепец-детинушка с сумой переметною, посохом путь прощупывал. Встретился ему древний старик. Может, ему и сто лет, а может, и тысяча.

— Какого роду-племени и куда путь держишь, молодец?

— Бояном звали, когда зрячим был. Иду куда — не знаю, в очах темная ночь.

Сказал ему старинушка:

— Прозреешь ты, молодец, и будет взор твой острее стрелы и шире чиста поля.

— А ты откуда знаешь? — обрадовался слепец.

— Я все знаю, — ответил старик. — Где солнце ночует и сколько звезд на небе, который камень всем камням отец, сколько народов на свете живет и сколько трав на земле цветет. Потому и зовусь Ведуном.

Дал он Бонну гусли — Вещие Струны — и сказал:

— Не снимай их с плеча, пока не прозреешь.

И пропал. Сколько ни звал его Бонн — не откликнулся старинушка.

Долго странствовал Боян по свету, но как был слеп — так и остался.

Однажды пришел он к большой горе. Вершина ее в облаках тонет, и к той вершине тропка ведет. Побрел слепец по ней.

День идет, два идет, а тропка все выше и выше вьется.

На третий день пахнул ему на грудь ветер подоблачный и тучка в ногах заплелась.

Остановился Боян.

Сел на камень, закручинился: нету дальше ему пути.

— Где я?

И отвечает ему Ведунов голос:

— На Ведуновой горе.

— Эх, Ведун, — укорил его слепец. — Зачем обманул ты меня? Уж я сед, а в глазах та же ночь темная.

И сказал Ведун:

— Сбрось пелену с глаз невидящих и посмотри. Видишь землю отцов твоих?

Открыл веки Боян и вдруг увидел вдали Киев-град, башни сторожевые, десятинный храм в двадцать пять золоченых куполов. На реке невод рыбаки тянут, а в нем рыба кипит и серебром переливается. Босоногие бабы, подолы за пояс подобрав, белье полощут. А вокруг ребятишки плещутся.

Увидел поля широкие, глаза озер в дубравах-ресницах. А на поле пахари коней понукают, оралом теплую землю вспарывая.

Увидел леса дремучие, будто шкура медвежья они вдаль распластались.

Вьются по ним дороги и дороженьки, тропки и тропочки, прячутся деревеньки у студеных речек.

— Вижу! — закричал Боян и понял вдруг, что он слеп по-прежнему. — Ведун! — вскрикнул он. — Зачем ты посмеялся надо мной?

Никто ему не откликнулся.

Поднял он гусли — Вещие Струны — и хотел с горя разбить о камни. Но запели струны, и услышал он голос Ведуна:

— Теперь ты прозрел, Боян, внутренними очами своими. Другие люди видят только то, на что посмотрят, а перед твоим взором откроются тайны земные и небесные. Возьми гусли и сказывай людям под их рокот, что видишь очами души своей.

И стал Боян песнетворцем великим на Руси.

Путята умолк, продолжая задумчиво перебирать струны.