Знак «фэн» на бамбуке - Самуэлла Фингарет

Щёки и лоб другого – в белых разводах. Издавна красный грим отмечал благородного человека, белый грим метил мерзавца.

Разрисованный красным держался величественно, выбрасывал руку вперёд, как полководец, ведущий полки в сражение, смотрел открыто и прямо. Разрисованный белым приподнимал плечи, кривился набок, смотрел исподлобья. Можно было подумать, что повадки он перенял у обезьян.

Пьесы разыгрывались длинные. Кто не считал своё время на деньги, мог наслаждаться игрой актёров от полудня до вечернего барабана, оповещавшего о закрытии рынка. Главное действие то и дело прерывалось исполнением песен и танцев или сценами, смысл которых лишь отдалённо касался происходящего.

Спорившие ни до чего не договорились и разошлись в разные стороны. Ударил гонг, привлекая внимание к новому действующему лицу. Служитель сменил флажок с тремя рыбками на флажок с колосками, в знак того, что действие перенеслось в поле, и на сцену выбежал юноша с наведёнными вокруг глаз кругами, почти ещё мальчик, гибкий и тонкий, как ветка ивы. В одной руке он держал поднос с горшочком и плошкой, в пальцах другой было зажато кольцо большой птичьей клетки, прикрытой шёлковым ярким платком.

Клетку актёр поставил на лаковый столик. Неприметный, как тень, служитель успел вынести столик на сцену. Место для подноса нашлось у перил, на полу. Расставшись с вещами, актёр вышел на середину, о чём-то задумался и вдруг на глазах у всех изменился. Куда подевались юность и стройная стать? На сцене стоял сгорбленный жалкий крестьянин, и колени у него ходуном ходили от вечного недоедания.

Зрители рассмеялись. Хоть и сами были такие же бедняки – да разве нельзя в иной час отвести душу весельем? Вон и надписи на лаковых досках по краям сцены советовали не грустить. «Пусть нет вкусных яств, будем есть, что есть», – весело заявляла одна. «Пусть пуст кошелёк, будем смеяться и петь», – вторила ей другая. Доски с надписями висели вдоль столбов, на которых держалась крыша.

Актёр на сцене согнулся и двинулся вприпрыжку, смешно подкидывая к подбородку колени. Гибкие пальцы рук месили тем временем воздух.

– Я его где-то видел, – подумал Цибао.

– Это он землю под рис готовит, – шепнул Гаоэр. – Идёт по колено в липкой воде и разминает комья руками. Сейчас сажать примется. Потом урожай соберёт.

Цибао раздражённо дёрнул плечом. Гаоэр замолчал.

Театр. Фрагмент японского свитка XVII века.

Актёр пополз на коленях, поочередно откидывая назад то одну, то другую ногу. Сто, тысячу, сто тысяч кустиков риса высадил он на ходу. Ох, как устал бедняга. Выпрямился, обхватил плечи руками. В каждом движении угадывался определённый смысл, но все вместе движения составляли танец. Актёр танцевал и когда вскидывал ноги, и когда ползком продвигался по сцене. Вот он подпрыгнул под самую крышу, вот три раза перевернулся в воздухе. В знак того, что собрал урожай, взвалил на плечи мешок, которого на самом-то деле не было, но каждый живо себе представил этот мешок, и потащил бегом. Бежать пришлось против ветра. Беднягу так и мотало вместе с его мешком. Дотащил наконец, сбросил на землю, рукавом вытер пот. Теперь можно передохнуть, подкрепить свои силы. В горшочке оказался варёный рис. Часть белой рассыпчатой массы переместилась в плошку, осталось достать палочки для еды… И тут раздался громкий пронзительный писк. Флейта ли звук оборвала, или пискнула мышь? Во всяком случае, шёлк с клетки взвился и все увидели небольшого зверька, меньше кошки, с вытянутой горбоносой мордочкой. Мышь не мышь, соболь не соболь. Разглядеть толком не удалось даже тем, кто стоял близко. Бурое тельцо закрывал синий плащ с золотой окантовкой. Низко на лоб была нахлобучена чёрная шапочка из плотного шёлка. Важный чиновник и только.

Актёр схватил плошку, из почтительности поднял на уровень бровей и вприпрыжку понёсся к клетке. Не успел он поставить, не успел вернуться к горшку и сплясать танец радости, как снова раздался писк. Плошка была пуста, и зверь требовал нового приношения. Зрители расхохотались. «Совсем как чиновник», – крикнул кто-то.

Актёр снова наполнил плошку, снова поставил в клетку. Зверь в два счёта слизнул принесённый рис и запищал громче прежнего. Что оставалось делать? В клетку отправился целиком весь горшочек. Зверь нырнул туда с головой, наружу осталась торчать только высокая шапка.

Зрители хохотали, били в ладони, подталкивали друг друга локтем. А актёр вдруг выпрямился, снова стал тонким и стройным, каким вышел на сцену, приблизился к передним перильцам и запел:

Жадная большая мышь,В доме ты своём сидишь,Сладко ешь и мягко спишь.Я ж трудился целый год,Чтоб тебе набить живот.

Зрители изо всех сил забили в ладони.

– Справедливая песня. Удушили поборами, совсем извели.

Правда, нашёлся один, прошипел злобно:

– Осмелели псы, черепашьи отродья. Пора языки поотрывать.

Цибао завертел головой, чтобы увидеть, кто выпустил ядовитое жало. Да разве в толпе разглядишь?

Когда подходили к дому, Ни Цзань сказал:

– Художник, рисуя людей, различает прежде всего их душевный облик. В образе мудреца он воплотит ум и знание правил жизни, воина покажет храбрым, жестоким, готовым жертвовать собой. Сановнику приличествует пышность и величавость осанки. Какое же свойство необходимо выделить, рисуя актёра? Облик актёра изменчив, как плывущее по небу облако или тень качающегося на ветру бамбука. Изображая актёра, необходимо передать силу его мастерства. С помощью необычного жеста, выразительного поворота плеч, головы актёр владычествует над толпой.

Это были первые слова, с которыми Ни Цзань обратился к Цибао за всё время, пока ходили на рынок, и, наверное, поэтому они отозвались в его душе предчувствием радости. Весь вечер Цибао пытался понять, откуда взялось это чувство – тревожное и счастливое одновременно. «Облик актёра схож с облаком или бамбуком, качающимся на ветру», – повторил он несколько раз про себя, уже лежа в постели. В полудрёме ему представлялась тень от бамбука, исчезающая, как дым от погасшей свечи. Внезапно он оторвал голову от изголовья, откинул одеяло и скатился с постели. Вот она радость! Как он сразу не догадался? Что ж из того, что вокруг глаз наведены были круги? Только бы скорей пронеслась ночь, только бы скорей наступило завтра. Цибао откинул крышку лаковой красной коробки, всегда стоявшей на столике возле постели, и достал завёрнутую в золотую парчу дощечку бамбука.

Утром все обитатели дома собрались во дворе, чтобы проводить господина Ни Цзаня. За воротами ждал осёдланный мул, и, слыша, как звякают колокольцы на сбруе животного, предвещая расставание и дорогу, хозяин дома прикладывал к глазам широкий рукав халата.