Диспетчер - Наталья Смирнова

“Ф”, то ей встретится не так уж много дублеров и копий, а если “А”?

– А близнецы? – возразила она. – Один ребенок тоже ненастоящий? В природе так бывает.

– Тут не природа. Они осознанно.

– Осознанно. Пусть. Вы когда-нибудь бывали в безвыходном положении?

Петрович поднял на нее усталые глаза и снял очки.

– Во всяких бывали. Не учи меня, ладно? Сорвался я, причинил вред, – он покосился на Анну, – хорошей женщине. – Проси компенсацию. Ей не хотел, хотел наказать.

– Вас утешит, если я скажу, что художник бросил писать? Что он…

Петрович положил свою руку на Сашину. Она смолкла.

– Тихо. Не заводись. Неделю нервами мучился. Сейчас отпустило.

Резанул – и понял, что все зря. Картин я все равно не понимаю. Ни детям моим, ни внукам они не нужны и вряд ли пригодятся. Мне только напоминают про обман. Зря я их покупал, да еще надули. Слушал советчиков. Посуди сама.

Петрович повернулся к Анне и разговаривал с ней.

– К примеру, “Цирк”. Зрители в масках, дети жирные, тоже в масках, а лошадь на арене худая, белая, страдает. И на спине у нее клубок людей, тоже в масках. Намек понятен, кто зверь, кто человек. Или

“Яблоки и цветок”. Приглядишься: яблоки – груда черепов, а сломанный цветок – птица с длинной шеей. Тоже намек. И все мрачно. А “Дерево и две лодки”? Говорить нечего. Смотришь – такая тоска за горло берет, что хоть вешайся. Зачем это мне? Зачем в картинах такая тоска?

Анна согласно кивала, а Саша думала, ну какой же идиот Майский.

Какой дурак! Он воображает, что Бондаренко с Зубовым сцепились из-за картины!

– Ну, в общем, – подвела итог Саша, – вы отдаете нам эти картины, а мы вам дачу.

– Да ты что? – возмутилась Анна.

– У меня их три… – сказал Петрович. – Три дома за городом. У меня же трое детей.

– Саша, – не вытерпела Анна. – Ты, часом, не заболела? Вид-то никудышный. И говоришь пустяки одни…

– Пусть забирает, – вздохнул Петрович. – Безделки это. Кастрюли германские тоже могу отдать.

Анна после ухода дочери не знала, что и думать. Только глядела на

Петровича с грустным изумлением и еще радовалась, что Сашка пропустила мимо ушей слово “резанул”.

Петровича она почему-то жалела и с тоской глядела в окно напротив, когда он не приходил.

Там, под его кухонным абажуром, шла обычная жизнь, изо дня в день одна и та же. Подрастали дети, делали ремонт, приносили на Новый год елку, мыли посуду, ссорились, и потом все сначала, по кругу, пока старики не оставались вдвоем, и этот союз двоих, еле справляющихся с жизнью, и было все, что от нее оставалось. Две сухие пустые скорлупы от ореха, съеденного дочиста. Не дай бог, если твой старик умрет, тогда и былого нет. Ничего не доказать – то ли жил, то ли привиделось. Анна поежилась, вспомнив Ленины похороны. Полное кафе жующих и пьющих, и никому нет дела. Никто не заплакал, не загрустил…

– Ты, Петрович, зачем картины отдал?

– Неживое это, – отмахнулся он. – Никчемное.

Анна встала, молча принесла из комнаты “Диспетчера” и поставила перед ним.

– А это тогда как понимать?

Уже и без лупы было видно, что мужик на картине исхудал, заострился лицом и теряет облик человеческий.

– Краска некачественная, осыпается, – заявил Петрович и хмуро отвернулся от картины.

– Конечно. Если ножом чиркать…

– Сто раз уже сказал, что компенсирую… Чего тебе еще? – взмолился

Петрович.

– Давай ужинать, – вздохнула Анна.

Зубов ел пшенную кашу и раздумывал, сказать Анне или не сказать, что он уходит из дому. Невестки между собой каждый день лаялись и мужей заводили, поэтому сыновей с дочерью тоже мир не брал. Дома, что он им расписал, оказались неподходящие. Всем было мало, все несправедливо, все не так и не эдак. И для кого он покупал огромную квартиру, чтобы вместе жить? Для кого не женился, чтобы не приводить детям мачеху?

– У меня дома ад, – сказал он, глядя в тарелку. – Зависть, склоки.

Жить нельзя. Старому так вообще невмоготу, а моложе я не стану.

– Надо же, – удивилась Анна. – А я тебе из окна завидую, мол, семья у человека.

– Зоопарк, – не согласился Петрович. – Картины я назло отдал. Уйду из дому совсем…

– А где жить будешь? – удивилась Анна.

– Где-где… В лесу с ружьем и собакой.

– А я ведь тоже одна, – сообщила Анна. – Хочешь, на нашей даче живи, если свои растрепал. Муж покойный строил. Деньги платил, а картины отдал за просто так. Александра неизвестно, как с ними поступит, да только с добром попрощайся. Не вернет. У нее насчет картин пунктик.

– Анна покрутила пальцем у виска.

Петрович, глядя в кашу, считал, сколько всего случилось, чтобы им встретиться. Первое, чтобы его художник обманул. Второе, чтобы квартиры окна в окна оказались и он диспетчера увидел. И чтобы сегодня Александра взяла картины и не встревала в их отношения. Но главное, что женщина оказалась хорошая. Можно с ней спокойно и в парке гулять, и огород сажать, и водку пить с солеными помидорами.

Случай правильно привел. Хотя вначале был обман. А повернулось хорошо.

Но как вышло, что из всей бурной жизни, с войной, ваучерами, приватизациями, ЧОПами, которые он держал в городе, осталось только ружье, собака и женщина в красном халате, он постичь не мог. В голове не укладывалось.

Когда Петрович ушел, задумалась Анна. К примеру, решили сносить здание – нет, нельзя: обнаружилось, что там Чехов останавливался по пути на Сахалин – дом нужно сохранить. Ее муж полжизни строил дачу.

Дом из бруса, подвал, площадка под гараж и фундамент для бани.

Инструмент в сарае, все в аккуратных карманах. Она так радовалась, отбирала каждый сорт – малина величиной со сливу, кабачки как тыквы, а огурцы – смотреть страшно! И кому теперь нужен этот дом без людей?

Пусть хоть Петрович живет с собакой. А она будет его навещать, не сидеть же с Махмудом. Махмуд, тем более, начал гадить в квартире.

Как Петрович появился, так и гадит. Ревнует, ассирийская душонка.

Она прошла в комнату, вопросительно поглядела на диспетчера, но порезанный смотрел в никуда и молчал. Оболочка осталась, а жизнь ушла.

7

Утром певцу позвонила Саша и спросила, есть ли у него в квартире железная дверь. Ей надо спрятать картины.

Певец, немного подумав, вынес из гардеробной одежду, чтобы комната была совсем пустой, и принялся развешивать те, что уже были. Семь ганшинских картин заняли одну стену. Он старался не глядеть на

“Птиц”, чтобы снова не захотелось петь.

На такси приехала Саша, и они занесли еще семь полотен. Их тоже развесили.

Саша уселась в кресло и цокнула языком:

– Все, мы богачи! Четырнадцать картин Ганшина. Слушай, а откуда у тебя швирикасовские?

– Я их купил для тебя.

– Для меня? – изумилась она.

– Ты же сама говорила, что хочешь эти картины… Они твои. С ними и живи.

Певец усмехнулся, а она беспокойно заерзала.

– Что значит “с ними и живи”?

То и значит, подумал он. Если она уверяет, что хочет картины ради их самих, пусть получит. Что дальше, интересно?

– Ты имеешь в виду здесь, в этой комнате, жить? – обеспокоилась она.

– Где хочешь. Просто тут безопасней.

Саша принялась в волнении грызть ногти, обдумывая.

– А что я буду делать?

– Что всегда делала, – ответил певец.

Непонятно, что она имеет в виду. Почему жизнь должна стать другой?

У тебя появились картины, которые ты хотела. Что еще надо? Но Саша принялась теребить волосы, потом дергать ногами, потом разнервничалась окончательно.

– Что мне их, караулить теперь?

– Зачем? Есть сигнализация. Можно еще одну дверь поставить.

Он сел рядом с ней в кресло.

– Не хочешь меня поблагодарить?

Саша отодвинулась. Может, он хочет заработать любовь? Или посадить ее в клетку? Некоторые заводят женщин, точно подбирают уличного щенка: чтобы чувствовать себя могущественней. В нем живут двое. С которым она разговаривает? Проще, конечно, если твой двойник разгуливает на свободе чужой невестой, чем сидит внутри. Как будто нельзя разбогатеть, не обзаведясь странностями…

– Научись быть признательной, советую, – сказал он. – Большего не требуется. Подумай, ты хочешь остаться или уехать?

Саша посмотрела с беспокойством. В ней начались колебания, борьба, прогулки ума туда-обратно.

– Хочу остаться, – наконец сказала она.

Певец удовлетворенно улыбнулся. Он наклонился, нажал педаль кресла, и спинка услужливо легла.

– Вот твоя кровать.

Он снова улыбнулся и вышел из комнаты. Саша встала и побрела за ним на кухню. Они тихо ужинали.

– Я хотел тебя спросить… – произнес певец. – Почему ушел твой муж?

– Я хотела того, чего он не мог.

Певец засмеялся, и Саша не поняла, что это значит. Может, он уверен в себе? Ему кажется, что нет ничего, чего бы он не мог? Это тупость такая? Хотя Лиза уверяла, что это совсем не так. Просто у директора другой ум.

– Что смешного? – спросила она.