Диспетчер - Наталья Смирнова

– Да не могу же, говорят тебе! – крикнула она, а потом внезапно замолчала и спросила уже тихо: – А почему нельзя вернуть прошлое?

Полюбить ту же самую женщину?

– Как почему? – удивился он. – Потому что с той же женщиной будет то же самое.

– Но мы-то уже другие!

Певец промолчал. Вот именно. Интеллигентным человеком он был лет десять назад. Может быть. А потом сделал все, чтобы это истребить.

Возврат невозможен.

– Как ты думаешь, этот Ганшин, он просто исписался? – спросил певец.

– Были бы деньги, я б купила все эти копии, – вздохнула Оля. -

По-моему, это блеск. У вас просто все с ног на голову поставлено, но он-то знает себе цену, потому и психует. Режет вены.

– А тетка его знает?

– Тетка? Нет. Ты же видел, ему не с кем поговорить. Он первому встречному все выкладывает.

4

Спустя неделю Анну снова навестил гражданин в пальто.

– Меня зовут Олег Петрович Зубов, – сообщил он то ли с вызовом, то ли с намеком.

– Анна Григорьевна, – парировала она.

На его запястье болтался плоский предмет, обернутый белой бумагой в бинтах скотча. Гость с треском распаковал, и Анне предстала точно такая же картина, как на ее стене. Она растерянно оглянулась: диспетчеров стало двое.

Олег Петрович прошел по коридору, сел за стол, обхватил руками предложенную чашку с чаем и приступил:

– Хочу вкратце объяснить свое намерение. Рассказываю. До кризиса я был богатым человеком, сидел в кожаном кресле. Вокруг суетились жучки и попрошайки, предлагали автомобили, пылесосы и германскую посуду. У меня был собственный книгоноша. Я все покупал. Однажды типчик по фамилии Майский зазвал на выставку, где мне понравилась картина. Вот эта. – Он мотнул головой на “Диспетчера”, оставшегося в коридоре. – Майский этот уломал купить все семь полотен автора по фамилии Ганшин. Божился, что дети и внуки будут благодарить. Что, собрав все картины у себя, как он заявил, “все яйца в одной корзине”, я увеличу их стоимость. И редкость. Я купил, а когда выставка закрылась, приехал забрать. Их упаковали и перевезли, а развешивая, я учуял от одной из них запах свежей краски. Вот от этой. – Он мотнул в сторону коридора, где притулился диспетчер. – Я вызвал специалиста, и мои подозрения подтвердились: это была только что сделанная копия, меня обманули.

На другой день мы с парнями накрыли их за городом. Дачка серенькая, дети, жены, мангал, и человек пять этих, что и мужиками не назовешь.

Мой типчик крутился, как ужонок, но он-то как раз был не виноват, художник сделал повтор. Предлагал вернуть деньги, но деньги мне были без надобности. Художник с Майским подрались, своротив мангал. Я дал им три дня, чтоб вернули первую картину. Майский звонил, извинялся за друга, но, когда подошел срок, мои парни завезли его в область и выбросили из машины в лесу. Художник исчез, как в воду канул, его не нашли, только жену с ребенком, голь перекатную.

Гость замолчал. За окном стояли сиреневые сумерки, складки штор пахли пылью. Анна горестно съежилась.

– А типчик что? Выбрался? – тихо спросила.

– Кому он нужен… – Гость поднял дочиста выеденные глаза. – Откуда у тебя моя картина, Анна?

– Подарили.

– Кто?

– На юбилей. Киностудия, – соврала она.

– Может, отдашь? – попросил старик. – Я свою принес для обмена. Внук баловался с полевым биноклем и оставил на балконе. Я глянул – на вытянутой руке стена с книжками, так что названья видно, и моя картина на стене. Потом женщина пришла в красном халате. – Он говорил все тише и тише, так что стало слышно бурлящий на плите суп.

– В другой раз увидел возле картины старика с лупой и не вытерпел.

– Так это ты, Петрович, по утрам лысиной киваешь? Я тоже на тебя смотрела, думала, какая семья дружная…

– Отдашь?

Они прошли в коридор, где смирно дожидался решения своей участи обманщик. Пока трещал скотч, у Анны сжималось сердце. Звуки неприятные, будто душу рвут в клочки. Нельзя, что ли, потише?

Петрович заметил гвоздь на стене и повесил картину. Рама оказалась тяжелой, и гвоздь тут же вывалился. Да что ж это он, бедняга, пожалела Анна фальшивого диспетчера, точно повешенный, с веревки срывается… Она подошла и поставила картину на стул рядом со своей.

Они помолчали.

– Видишь разницу?

– Нет, Петрович. Ее и нету. Одна рука.

– Рука-то одна, а картина другая.

– Надо же, как тебя обидели. Ты даже видишь то, чего нет.

– Обменяемся?

– Нет, не могу.

Он долго на нее смотрел, укоряя, но она выдержала.

Гость, ничего больше не спросив, завернул картину в бумагу и ушел, и шаг показался Анне тяжелым, хотя вроде раньше каменности не замечалось.

Она села напротив диспетчера.

С папиросой посреди поля. Молодой, лядащий, нагло усмехается в глаза. Слева зайдешь – видно, что битый донельзя, дальше некуда.

Справа – взгляд правильный, но пустой, как был у Петровича. А спереди ничего, вроде стоящий, положительный, хоть и с насмешкой. Не поймаешь, в общем, разный. А картина счастьем томит, и кажется, что поле вот-вот зацветет гречихою или подсолнухи разгорятся. Еще немного – и весельем прольет, как дождем. Может, глаза, все простившие? Простор и поезда. Всего-то дел, а вон как обернулось.

Что ж, объяснили понятно. Люди годами с обидой живут, как с женой, смысл видят, чтобы обманщика не так, так иначе наказать. Анна почему-то взгрустнула о Петровиче. Как отказали, резко ушел, а обида его осталась, точно к стенке припечаталась. И Анна вышла виновата.

Она собрала постель, затолкала простыни в машину, включила и занялась приборкой. Что же это, господи? Почему живем впотьмах?

Ленину тонкую, как струйка, любовь пропустила, а была эта любовь, была. Сердце же щемило. Махмуд оборотень, Александра странная. А

Ганшин? Кота пугался, так что вздрагивал, а фальшивки делал без трепета. Петровича насмерть обидел, Сашку извел, в девушках круглая ходила, а потом точно обуглилась. Полна чудес поднебесная шкатулка, и все врасплох. Хотелось разменяться картиной с Петровичем, да нельзя, профессор предупредил, что ценность… И что скажет Сашка, если картину подменить?

Анна поглядела в глаза диспетчеру, тот грустно усмехнулся. А с кем говорить буду? Привыкла к нему.

Она вышла развешивать белье. На балконе напротив стоял Петрович и в упор глядел в полевой бинокль. Глядел прямо, жутко, в открытую. Она задернула шторой дверь. Ей припомнился типчик в лесу и Сашка с

Павликом, “голь перекатная…”. Так и сходят с ума, подумала Анна, поежившись. Призраками обзаводятся, страхами, замками. Она вздрогнула от звонка и не сразу открыла дверь.

На пороге снова стоял Петрович, с лицом у него был непорядок. Он смело отодвинул Анну, прошел в комнату и уставился на картину. Из кармана вдруг серым языком выскочило лезвие и быстрым взмахом резануло диспетчера. Анна успела отбросить его руку, и ножик выпал, чиркнув ей по ноге. В тонком разрезе проступила кровь, она закричала и толкнула Петровича в грудь, но он только отступил на шаг и продолжал стоять, как убийца, с каменно злобным, нераскаявшимся лицом.

– Душегуб, – задыхаясь, произнесла Анна.

– Где художник? – невпопад спросил Петрович.

– Художника тебе не видать как своих ушей.

– Где он живет? – не сбиваясь, потребовал Петрович. – Отвечай, ты знаешь.

Догадался о чем-то. Анна настояла, чтобы гость выпил чаю. Он сел за стол, схватился за голову, а чай оставил остывать. Посидел молча, пряча глаза, а потом ушел не простившись. Анна осталась переживать покушение на диспетчера. Тот уже не усмехался, глядел горько, и выходило почти убийство.

Она не зажигала света. С диспетчером не разговаривала, не смотрела в его сторону и только хотела пойти в церковь. После смерти матери, в девчонках, она три года побиралась по курганским деревням, пока не приблудилась к разрушенному монастырскому подворью, где ее приютила матушка. Когда та умирала, простилась и подарила Анне икону Божьей

Матери, и икона была из чудотворных, потому что горела. На улице дождь, а икона вспыхивала золотом, точно на солнце. И село было особенное. Жили там два брата, один, как водится, богатый, другой – бедный. К богатому попросился ночевать старичок, да жена взвилась:

“Только тебя тут не хватало!” Тот – к бедному, а жена его Нюрка увидела: “Айда, дедушко, заходи!” Накормила, стала ночлег ладить, подушку искать, а где они, по тем временам, подушки-то? Но тот воспротивился, лег на лавку, лапотки под голову, а утром, когда встали, – нету дедушки. Посмотрели, рано иней выпал – след до бани есть, а дальше пропал. Через месяц у богатого изба со всем двором погорела, а у Нюрки начала птица вестись. Что ни купит – гуся ли, индейку, – все с приплодом. Тогда и стали в деревне говорить, мол, у

Нюры Бог ночевал.

К воспоминаниям Анны почему-то то и дело приклеивался Петрович с ножичком для резки линолеума. Анна его сразу опознала, у нее такой же в кладовке лежал, потому и успела предупредить покушение.