Улыбка фортуны - С Мюге

— Есть.

— Ну, тогда, — сказал я, — закончу проводку Будынка и к вашим услугам.

В общежитии сделали довольно поверхностный обыск и повели к коменданту, где сидели с полчаса. Оказывается, не застав меня на месте в общежитии, чекисты отпустили машину, а арестовав, заказали другую. Видимо, тогда с машинами было труднее, чем сейчас.

В машине я спросил:

— Куда вы меня везете, в Бутырку или Таганку? — я знал название только двух московских тюрем.

— Нет, — ответил один из них, — сначала к нам в гости, на Лубянку.

Дальше все происходило, как описано в романе Солженицына «В круге первом», с той только разницей, что я удивительно легко входил в новое естество. Более того, у меня, как ни странно, было какое-то приподнятое настроение. Я даже попытался запеть, но тут же был одернут. На допрос к следователю Русеву я попал еще «тепленьким», не побывавшим в общей камере, и очень голодным — наступила ночь, а меня еще не кормили.

Вошел во время допроса какой-то полковник и стали допрашивать вдвоем. Майор Русев орал: «Шпион, диверсион!» и матерился, а полковник мягким баритоном его останавливал:

— Не кричи, он мальчик хороший, он нам и так все расскажет. Ведь ты же не хочешь, — ласково обращался он ко мне, — чтобы тебе жопку набили?

Не знаю, «потек» ли бы я, если бы мне предъявили какие-то конкретные обвинения, но слишком широкий их диапазон вызвал во мне негативную реакцию. На все вопросы, кроме анкетных данных, я отвечал — нет, нет и нет.

Лубянка

Ночью меня ввели в камеру номер 60, где стояло шесть раскладушек, на которых спали мои сокамерники. Я предполагал, что приход нового человека вызовет интерес, и что-то громко сказал, но проснувшиеся зашикали:

— Тише, спи, завтра расскажешь.

Вскоре я узнал, что сон на Лубянке ценился более всего: на него отводилось шесть с половиной часов, но систематические ночные допросы сокращали и этот срок, приводя людей к постоянному недосыпанию.

Меня поместили на место, освобожденное сыном расстрелянного по делу Тухачевского Базилевича. Его следствие было самым коротким. На допрос вызвали всего один раз, и следователь сказал:

— Следствием установлено, что Вы являетесь сыном врага народа Базилевича. Признаете себя виновным?

Он ответил: «Признаю», — и через два дня его отвезли в Бутырку, где большинство сидело в ожидании решения ОСО или суда.

Ближайшим соседом по койке был десятиклассник Боря Карташев. Собственно, он был только переведен в 10-й класс и арестован во время каникул. Его обвиняли в причастности к какой-то мифической организации «Голубой фронт». С ним нас судьба свела и в дальнейшем. Он получил семь лет, освободился без снятия судимости в то время, когда я работал зоотехником под Тулой. Так как ему нельзя было прописаться у матери в Москве, я его сагитировал поселиться в Туле, где познакомил со своими родственниками. Вскоре он женился на моей троюродной сестре. Обладая литературными способностями и знанием истории, он написал несколько книг, но, получив первые гонорары, поехал с семьей на юг и утонул в Азовском море.

В основном, народ в камере был привилегированный. Бывший заместитель Луначарского Ходоров, начальник строительства Министерства сельского хозяйства, профессор рыбного института, кинооператор Ляховский, которого посадила его любовница — сотрудница «Вечерней Москвы» Светланова. Она заявила, что он ей сказал: «Если бы я не читал газеты, откуда бы я знал, что у нас в стране счастливая жизнь?».

Нужно сказать, что обстановка в камере обманула мои ожидания. Я думал, именно здесь, где сидят политические преступники, можно услышать больше всего разговоров на политические темы… Но эта тема оказалась запретной. Во-первых, каждого подозревали как потенциальную «наседку», во-вторых, каждый считал себя невиновным, а других виновными (ведь органы не ошибаются). Правда, вскоре люди начали понимать, что невиновны все, кроме властей. Так или иначе, разговоры, в основном, касались бытовых тем, и мы развлекались, как могли.

В камеру привели старого еврея, бывшего бундовца. Он нас поражал своей наивностью, каким-то детским простодушием. Из нашего окна выше «намордника» просматривалось окно, за которым была парикмахерская. Пользовались ею, очевидно, только чекисты, так как эаключенным бороды стригли машинкой раз в десять дней. Старик спросил как-то:

— А нельзя ли за деньги побриться?

Так как он все принимал за чистую монету, его стали разыгрывать: записаться к парикмахеру можно у вертухая; стоит бритье с одеколоном три рубля; лучше бриться не у мужчины, а у девушки и так далее.

Утром при смене дежурства в камеру заходили вертухаи и спрашивали:

— Вопросы есть?

Вопросы полагалось задавать как можно короче, но старичок превзошел все наши ожидания, попросив:

— Запишите меня за три рубля к девушке…

В другой раз мы хохотали над бывшим министром, который съел весь полученный через ларек зеленый лук и запоносил. Он слезно выпрашивал у надзирателя разрешения вне очереди посетить уборную, и когда тот сжалился и открыл дверь камеры, министр, зажав рукой задницу, стремглав ринулся вон.

Недели через две после ареста бодрое настроение у меня испарилось и началась хандра. На допросы вызывали по ночам, питания не хватало: кроме тюремного рациона нам разрешалось раз в десять дней выписывать ларек в очень ограниченных пределах. Настроение было отвратное. Я почувствовал, что необходимо как-то встряхнуться, и решил пойти на авантюру.

Обобщая опыт допросов сокамерников, я понял, что основные конфликты со следователем происходят оттого, что последний стремится наладить контакт с подследственным, а тот всячески этого избегает, чтобы не сказать лишнего.

«Проект гипотенузы»

И вот я решил сделать «вылазку из осажденной крепости» и во время утренней поверки попросился к следователю. Часов в двенадцать меня вывели (раньше, очевидно, не могли, так как следователь отсыпался после ночных допросов). Я заявил, что хочу дать чистосердечные показания. Русев очень обрадовался, вызвал звонком горничную и велел ей принести «покушать». Вскоре она явилась с подносом, на котором стояла бутылка лимонада и две марципановые булочки, с которыми я быстро расправился. Русев спросил, буду ли я диктовать, или хочу писать сам. Я предпочел диктовать, и он стал записывать, как я 29 февраля 1947 года кричал на перекрестке Лиственничной аллеи и Ленинградского шоссе «Долой Советскую власть!», как какой-то иностранец меня попросил достать проект гипотенузы в конструкторском бюро Тимирязевской академии и что-то еще в этом роде. Часа в три меня опять вызвали к следователю и дали расписаться в том, что я теперь обвиняюсь по статье 58, пункты 1а, 10 и 11 (измена родине и антисоветская агитация) и по статье 182 (незаконное хранение оружия).