Север и Юг - Элизабет Гаскелл

— Диксон едет с нами? — спросил мистер Хейл взволнованно.

— О да! — сказала Маргарет. — Диксон даже настаивает на этом, и я не представляю, как мама будет обходиться без нее.

— Но, боюсь, нам придется смириться с другим образом жизни. В городе все намного дороже. Я сомневаюсь, что Диксон будет чувствовать себя удобно. Сказать по правде, Маргарет, я иногда чувствую, будто эта женщина держится высокомерно.

— Так и есть, папа, — ответила Маргарет, — и если она будет вынуждена смириться с другим образом жизни, то мы будем вынуждены смириться с ее высокомерием, и еще не известно, что хуже. Но она действительно любит нас всех и будет несчастна, покинув нас, особенно при таких обстоятельствах. Поэтому, ради мамы и учитывая ее преданность, я думаю, она должна поехать.

— Очень хорошо, моя дорогая. Продолжай. Я сдаюсь. Как далеко Хестон от Милтона? Ширина твоего пальца не дает мне ясного представления о расстоянии.

— Я полагаю, миль тридцать, не так много!

— Дело не в расстоянии, а в… Не волнуйся! Если ты на самом деле думаешь, что маме там будет хорошо, пусть будет так.

Это был большой шаг вперед. Теперь Маргарет могла действовать и всерьез заняться подготовкой. И теперь миссис Хейл могла победить свою слабость и забыть страдания, с восторгом думая о поездке к морю. Она жалела лишь о том, что мистер Хейл не может остаться с ней на те две недели, которые ей предстоит там провести, как когда-то, когда они были помолвлены и она жила с сэром Джоном и леди Бересфорд в Торки.[6]

ГЛАВА VI

ПРОЩАНИЕ

Не видим мы ветвей шатерИли трепещущий бутон,Не любим бука темный тонИ клена пламенный костер;Подсолнух, как ни горделив,Ничто не пробуждает в нас,Тюльпан цветет в урочный час —Нам дела нет, что он красив;

Пока по тем же мы садамВсе снова, снова не пройдем,И будут тропки с каждым днемЗнакомей и любимей нам.Так пахарь борозду ведет,Все дальше направляя плуг;Так ширит память наша кругДень ото дня, из года в год.

Наступил последний день. В доме было полно ящиков, которые увозили от парадного крыльца к ближайшей железнодорожной станции. Даже прелестная лужайка перед коттеджем выглядела неприглядной и неопрятной из-за соломы, которая вылетала через открытую дверь и окна. В комнатах раздавалось гулкое эхо, и непривычно яркий свет падал сквозь незашторенные окна, делая всю обстановку какой-то чужой и трудноузнаваемой. Гардеробная миссис Хейл до последнего момента оставалась нетронутой. Там хозяйка и Диксон упаковывали одежду, постоянно прерывая друг друга восклицаниями, перебирали с нежным сожалением забытые сокровища — подарки, сделанные руками детей, когда те были еще маленькими. Поэтому работа продвигалась очень медленно. Маргарет стояла внизу, спокойная и собранная, давая указания людям, нанятым в помощь кухарке и Шарлотте. Служанки все время плакали и удивлялись, как молодая леди может так бодро держаться. В конце концов они решили между собой, что она не успела полюбить Хелстон, так долго прожив в Лондоне. Маргарет была очень бледна и молчалива, но ее большие серьезные глаза замечали все вплоть до мельчайшей подробности. Служанки не могли понять, как болит ее сердце от тяжкой ноши, которую не могли ни снять, ни облегчить никакие вздохи. Все ее нервы были напряжены до предела, и лишь постоянная деятельность помогала ей удерживаться от слез. Ведь если бы она дала волю чувствам, кто бы тогда действовал? Ее отец проверял бумаги, книги, реестры и прочие документы в ризнице вместе с новым священником. Когда он приходил домой, ему нужно было упаковывать собственные книги, которые, кроме него, никто не мог уложить в нужном порядке. Кроме этого, разве Маргарет могла дать волю слезам перед незнакомцами или даже домашними — перед кухаркой и Шарлоттой?! Только не она! Но наконец четверо упаковщиков пошли на кухню выпить чаю, а Маргарет медленно прошла из коридора, где она, казалось, простояла целую вечность, через пустую гостиную, наполненную гулким эхом, в сумерки раннего ноябрьского вечера. Ночь уже опустила на землю тонкую завесу, затенявшую, но не скрывавшую предметы. Последние лучи заходящего солнца окрашивали их в лиловый цвет.

«Малиновка поет», — подумала Маргарет. Та самая малиновка, с которой так часто разговаривал ее отец, которая зимой жила у них в доме и для которой он собственными руками сделал что-то вроде клетки у окна кабинета. Листья были даже пестрее и ярче, чем несколько дней назад, но с первым морозом они опадут. Уже сейчас они то и дело срывались с ветвей, сверкая янтарем и золотом в косых лучах солнца.

Маргарет пошла по аллее под ветвями грушевых деревьев. Она не бывала здесь с тех пор, как гуляла вместе с Генри Ленноксом. Здесь, у клумбы тимьяна, он начал говорить, что хотел бы, чтобы она не так сильно любила Хелстон… Ее взгляд тогда остановился на поздно расцветшей розе, будто в ней она пыталась найти ответ. Потом Маргарет залюбовалась перистыми листьями моркови, рассеянно слушая его речь. Прошло всего две недели, а все так изменилось. Где он сейчас? Вернулся в Лондон, живет обычной жизнью, по давно заведенному порядку, обедает со старыми знакомыми на Харли-стрит или в компании веселых молодых друзей. А она бродит в сумерках по сырому и унылому саду, где листья опадают, вянут и превращаются в прах. Сейчас он, наверное, уже отложил свои юридические документы, вдоволь наработавшись за день, и прогуливается быстрым шагом по Темпл-Гарденз (он говорил, что часто там бывает), слышит неразборчивый шум — говор десятков тысяч деловых людей, невидимых, но находящихся где-то поблизости, и видит на поворотах проблески городских огней, будто всплывавших со дна реки. Он не раз рассказывал Маргарет об этих торопливых прогулках, совершаемых в перерывах между работой и ужином. Здесь же, в саду, было совсем тихо. Малиновка исчезла в безбрежной неподвижность ночи. Время от времени дверь какого-нибудь коттеджа открывалась и закрывалась, впуская уставшего работника в дом, но этот звук доносился издалека. Еле слышный, бросающий в дрожь хруст опавших листьев раздался в лесу за садом, но Маргарет показалось, что он прозвучал совсем рядом. Она знала — это был браконьер. Она много раз видела, сидя в темноте у окна спальни и любуясь торжественной красотой небес и земли, как браконьеры легко и бесшумно перепрыгивали через садовую изгородь, быстро перебегали влажную и залитую лунным светом лужайку и исчезали в черном неподвижном полумраке. Дикая, опасная свобода их жизни завладела ее воображением. Ей хотелось пожелать им успеха, она никогда не боялась их. Но сегодня Маргарет испугалась, сама не зная почему. Она услышала, как Шарлотта закрывает окна и запирает их на ночь, не догадываясь, что кто-то находится в саду. В ближней части леса послышался шум — это ветка упала: то ли оттого, что подгнило ее основание, то ли сломанная чьей-то рукой. Маргарет побежала, быстрая, как Камилла, прямо к окну и принялась нервно стучать, напугав Шарлотту.

— Впусти меня! Впусти меня! Это только я, Шарлотта!

Сердце Маргарет трепетало от страха, пока она не оказалась в безопасности в гостиной, где окна были закрыты на засов, а знакомые стены окружали и защищали ее. Маргарет села прямо на заколоченный ящик. В мрачной и неуютной комнате было холодно, не было ни огня, ни другого света, кроме пламени огарка свечи у Шарлотты. Шарлотта смотрела на Маргарет с удивлением, и Маргарет, не столько увидев, сколько почувствовав это, поднялась.

— Я испугалась, что ты оставишь меня на улице, Шарлотта, — произнесла она, едва заметно улыбнувшись. — И потом, ты никогда бы не услышала меня на кухне, а двери на дорожку к церковному двору давно закрыты.

— О мисс, я уверена, что скоро бы заметила ваше отсутствие. Работники хотели, чтобы вы сказали им, что делать дальше. И я отнесла чай в кабинет хозяина, потому что это самая подходящая комната для разговоров.

— Спасибо, Шарлотта. Ты добрая девушка. Мне будет жаль расстаться с тобой. Ты можешь написать мне, если тебе нужны будут мой совет или помощь. Я буду рада получить письмо из Хелстона, ты ведь знаешь. Как только у нас будет постоянный адрес, я тебе пришлю его.

Стол в кабинете был сервирован к чаю. Ярким пламенем горел огонь, а на столе стояли незажженные свечи. Маргарет села на ковер поближе к огню — ее платье пропиталось вечерней сыростью, к тому же ее знобило от переутомления. Обхватив колени руками, она склонила голову на грудь, позволив себе на минуту предаться отчаянию. Но, заслышав шаги отца, она встала, поспешно откинула назад густые черные волосы, утерла слезы, катившиеся по щекам, и пошла открывать ему дверь. Он выглядел еще более подавленным, чем дочь. Она вновь и вновь пыталась разговорить его ценою неимоверных усилий, с отчаянием думая, что больше не выдержит.