Черные сны - Андрей Лабин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Кредит еще позволяет? – он покосился на Паршина.
– Еще на раз. И давай это не втягивай нас в разговоры. Мы не попы, чтобы слушать твои исповеди.
– Поп, – Модест Павлович закашлялся смехом, стыдливо прикрыв рукой рот.
– Рукоположенный в духовный чин пастырь наш. Кхе-кхе, не от тебя серой попахивает, милейший?
– Чего? – Паршин с непониманием посмотрел на инвалида. По его лицу было видно, что он догадывается – о нем сказали, нелесное, но доподлинно не знает.
Модест Павлович не ответил, развернулся на своем инвалидном кресле и резким движением закинул голову. Грязные слипшиеся седые волосы сосулькой упали на затылок. Глоток, выдох, он медленно согнулся и затих, только макушка торчала из-за спинки.
– Все Модест, нам пора, чиркни здесь. – Паршин вытащил из внутреннего кармана ведомость и ручку, положил на стол рядом с инвалидом. Тот минуту сидел неподвижно, скрючившись в кресле у подоконника, а за грязным узким окном, перечеркнутый облезлым крестом рамы хмурился день. Под порывом ветра голыми ветвями размахивала черемуха, словно кричала: «Что же ты делаешь, Модест?» Модест Павлович тяжко выдохнул.
– Как я устал, – а потом громко:
– Как устал, знали бы вы.
Когда он развернулся, в покрасневших глазах стояли слезы.
– Ой, Модест, прекращай. Говорю, торопимся. Здесь вот, – он пальцем ткнул в бумагу. Старик не глядя, как-то обреченно поставил росчерк и посмотрел на Паршина. – Голубчик…
– Ну, что тебе? – с уставшим нетерпением проговорил тот.
– Голубчик, не оставь старика, – по щеке старика покатилась капля, – у меня еще есть марки.
– Все потом, Модест. Давай, Егор, двигаем, этот скулеж никогда не кончится. – Паршин пошел на выход, загребая с собой Егора.
– Пенсию обещают деноминировать? – прокричал старик уже в закрывающуюся дверь.
– Нет, – кинул Паршин и захлопнул.
– Как он на улицу со второго этажа выбирается? – спросил Егор Паршина в полумраке подъезда, спускаясь по крутой деревянной лестнице.
– А никак. Пьет, только когда принесу. Конченный он. В последнее время вообще раскис.
Несколько чувств мешалось в нем к старику. Ненависть – так тебе и надо, размазня, сам виноват и в то же время какое-то ноющее сострадание. Он пытался представить себя в инвалидном кресле, беспомощным, зависимым, запертым кирпичными стенами, окруженным старыми вещами и ему стало жутко от накатившей безысходности.
– Он дочуру выпер, когда она залетела. Один ее воспитывал. Жена умерла при родах. Холил дочу, лелеял, в институт московский готовил. Говорят, она с медалью закончила школу, умница, такая благовоспитанная. На фортепьяно играла. Единственно, страшненькой была. А когда она в подоле принесла, он ей коленом под зад.
– И что? До сих пор не общаются?
– Она с женишком той же зимой укатила. Так и с концами. Ни слуха, ни духа. Одно слышал – сожитель ее бездельник жуткий, сматался от нее. Так, кажется, и не расписались. А Модест теперь сопли на кулак мотает, водяру хлещит. Не поверишь, раньше крепче кефира в рот не брал. А ведь умный, гад. Даже жалко такой кладезь зарывать в сыру землю, – Паршин улыбнулся довольный удачной фразой.
– Какую академию он оканчивал? – спросил Егор.
– Точно не скажу, что-то с архитектурой связано. «Стрелу» в Чите строил он. Не сам, конечно, проект его.
*****
К Шаламову Богдану пришлось ехать на автобусе через весь городок. Остановка «Заречье» обозначалась ржавой табличкой с буквой «А», приколоченной к накренившемуся и почерневшему от времени электрическому столбу. На проселочной дороге, разбрызгивая лужи, ПАЗик переваливался и фырчал, как старый боров. По деревянному мосту, делившему город на две части – старую и новую, переехали глубокий каменистый оврага, по дну которого петлял ручей. Выше по течению он протекал под бойней. На переборах, собиралась розовая пена и мусор.
О Богдане Паршин говорил неохотно. Он единственный из его подопечных был «всученный». Все из-за расположения. Зимой женщинам далеко добираться, автобус редко ходит и не по расписанию. Мерзнут. И бояться они бойни. Молва про эти места плохая ходит. Жуткое место. А из «ходоков» до недавних пор Паршин был один мужчина.
К Богдану они в дом заходить не стали. Хозяин не приглашал, Паршин не напрашивался. Под навесом крыльца Паршин познакомил Егора с новым подопечным. Болезненного вида полный мужчина с протезом вместо правой ноги, с одышкой, темными кругами вокруг глаз, грубый, негостеприимный производил неприятное впечатление. Егор заметил, что Паршин ведет себя с Богданом не так, как с остальными. Показалось, что он побаивается здоровенного таксиста. Пожатие Богдана было крепким, даже болезненным. Он посмотрел на Егора и протрубил:
– С тобой сработаемся.
Егор понятия не имел с чего это таксист взял и с кривой улыбкой хмыкнул.
– Да уж.
******
Крепкий дом с застекленной террасой, балконом, с ломаной крышей стоял в глубине сада. Каменистая дорожка тянулась вдоль разросшихся кустов смородины. Мокрые ветви чиркали по штанам, оставляя темные полосы, трава, проросшая между камней, хлестала по ботинкам. Дыхание, красота осени здесь чувствовались и виделись куда сильнее, чем в городе. Как ей и должно, неспеша, церемонно готовила сад к погребению. Покрывало из желтых, коричневых лоскутов накрыло землю. В отличии от городских, деревья сохранили больше листвы и казались елками с игрушками из редких листьев и несобранных яблок.
– Это и есть гнездышко наших ангелочков. До того у них все хорошо и мило, что аж противно. Сюси, пуси.
Паршин сплюнул.
– У них сын с женой на машине разбились. Ехали по сопке, то ли колесо лопнуло, то ли на камень наехал, одним словом, кувыркнулись. Я его не знал, а вот девчон его несколько раз встречал в «Галактике», когда еще на дискотеки ходил. Ничего так. Я бы ее взнуздал, – Паршин ухмыльнулся.
– Они до сих пор его комнату запертой держат. Прикинь, не убираются, ничего не меняют, словно склеп сделали. Мне велик его отдали.
Хозяина дома Егор заметил не сразу. На широком крыльце, залепленном желтыми листьями, он неподвижно сидел в кресле – качалке, завернутый в плед и, не моргая, наблюдал за ними. Егору не понравилось, что их не окликнули и не дали понять, что видят. Казалось, старик следил, чтобы они ничего не прикарманили.
Соцработники поднялись по мокрым ступеням.
– Я его зову Идол, как истукана деревянного, к тому же он еще глухой. – Старик до последнего прикидывался ветошью и только когда Паршин громко сказал, – Здравствуйте, Леонид Павлович, – выполз из-под клетчатого покрывала. Посмотрел на них разными глазами – один едва не выпрыгивал из орбиты, как у лошади шарахающейся от огня, другой прищуренный, словно от едкого дыма. Голова его мелко тряслась.
– Здра-а-асти, – послышался дребезжащий голос, в области колен из-под пледа выпала большая костлявая ладонь и замерла, словно соскользнула во сне.
– Как здоровье ваше? – Паршин наклонился, собрал суставчатые пальцы и потряс. Егору показалось, что он слышит стук костей.
– Дышим пока, а кто? – длинный указательный палец, напоминающий
