Спецпохороны в полночь: Записки 'печальных дел мастера' - Лев Наумович Качер

вечером, не в полдень, а глубокой ночью? Нам с вами важно не допустить митингов. Быстро, быстро и дело с концом…

После паузы было добавлено:

— Возле вас будут помощники. Вы их не знаете, но это надежные товарищи.

Очень интересно! Я, естественно, настроился на боевую обстановку. И, конечно, решил, что "лицо", столь подробно инструктировавшее меня, — одно из немногих, кто в курсе случившегося, и держит руку на пульсе события. Иначе, зачем бы оно уверяло меня в абсолютной возможности кремировать тело Костерина быстренько, без малейших задержек?

Однако "начальственные" планы и мое "солдатское" намерение им соответствовать были нарушены. Едва я во мраке, как тать в нощи, подобрался с катафалком к больнице Боткина, едва въехал в ворота — обомлел от неожиданности. Диссиденты, а по-тогдашнему "гнусные прислужники мирового империализма", оказались куда смекалистее моего наставника и меня самого. Они уже каким-то образом разведали, когда и что должно произойти. Огромное, тесное скопление народа, так что и катафалку проехать сложно. Кто в кепке, кто в шапке, кто в папахе и все почему-то, или мне это только показалось, — в белых бурках. И множество больших венков в лентах, а еще лозунгов, транспарантов… А надписи такого свойства, хоть за голову хватайся… И такое настороженно-грозное молчание.

Кое-как наш катафалк протиснулся сквозь толпу к дверям морга. Ко мне подскочил незнакомый доселе человек и негромко, но внятно приказал:

— Вот вам бумага, карандаш, быстро записывайте, что у них тут на лентах, какой текст… И с транспарантов тоже!

Оторопелый, я попытался справиться с заданием, несколько надписей переписал. А были они по тогдашним временам (шестьдесят девятый год) чистой воды "антисоветские". Например: "Борцу против сталинизма", "Борцу за права чечено-ингушского народа", "КГБ — душитель народа"…

Явились некие "мальчики", очень быстренько перенесли тело А. Е. Костерина из морга в катафалк. Ко мне подскочил уже знакомый указчик:

— Трогайтесь немедленно! Вам "зеленая улица"! Все устроено. А им всем — "красный свет". Не успеют. Быстро-быстро кремируйте!

И впрямь — едва выехали за ворота — нашему катафалку — "зеленая улица". Несемся прямиком, как на пожар. Где-то там, позади, остались незадачливые диссиденты со своими "антисоветскими" лозунгами и провокационными намерениями.

Так вот, и на этот раз татары и прочий наэлектризованный люд оказались хитрее кагэбистов. Едва мы влетели на территорию Донского крематория — пришлось тормозить. И здесь — толпы, но уже не спокойные, а шумные, решительные, приветствовавшие тело своего вождя криками, скандированием лозунгов, требований, жестких, насмешливых оценок действий властей предержащих.

Катафалк окружили мгновенно и тесно. Сами вынули тело Костерина и водрузили на пьедестал. И начался так называемый несанкционированный митинг. Я первый раз увидел на нем генерала П. Г. Григоренко, "отступника", "расстригу", он пылко, темпераментно обвинял правительство и КГБ в смерти писателя, утверждал, что это они его замучили… Рассказывал, как избивали Александра Евгеньевича в тюрьмах, как терзали семью.

Как я отнесся тогда к услышанному? Честно — не поверил тому, о чем говорилось, почти совершенно. Я ведь был в то время обычным приверженцем системы, которая пока не может всех сделать сытыми, счастливыми, но обещает и со временем, значит, обещание свое выполнит. Я не хотел верить, должно быть, и потому, что новые знания тяготили душу… Так или иначе прислушивался к выступающим с большой долей недоверия. Тем более многие из них говорили как-то уж чересчур озлобленно, с излишним пафосом и надрывом, как представлялось мне…

Поразил меня тогда высотой слога и нетерпимостью к сущему, к тому же КГБ и правительству, — профессор Мустафаев. Он пламенно пообещал:

— Придет время, и твою урну, дорогой друг наш, Александр Евгеньевич, положат в золотую капсулу и захоронят в Крыму, на самом почетном месте, и толпы благодарного татарского народа будут идти к тебе нескончаемым потоком!

Примерно в таком вот роде… Я, признаться, чувствовал, что "попался". Один среди не очень-то и своих, бесцеремонно захвативших гроб с порученным моим попечениям телом, судя по всему, вовсе не собирающихся считаться со мной и дальше. Потому что, едва сошел с возвышения казанский профессор, — там очутился новый оратор. Потом еще, и еще. Толпа гудела сдержанно, сурово, но одобрительно после каждой речи. Я попытался было подать голос: мол, пора бы, товарищи, и продолжить обряд похорон согласно ритуалу, то есть, видите ли, есть же договоренность с крематорием, когда сжечь тело…

Мне никто не ответил. Меня словно не слышали. Я со своими проблемами существовал для них в четвертом измерении и не обладал, значит, способностью привлечь к себе внимание. Но имел полную возможность поражаться единению многих сотен людей, их энергии отрицания, внутренней несломленности и готовности отстаивать свои принципы несмотря ни на что.

Вполне возможно, что кое-кто из них после этого заполненного митинга угодил под суд и в тюрьму, в лагеря, как "враг народа" или как там тогда это поведение обозначалось. Во всяком случае, той темной зимней ночью, под холодным звездным небом не нашлось силы, способной противостоять пылкой искренности их крамольных речей. Из "тихих" слушателей нас было только двое — я и усопший. Остальные в братском единстве поднимали сжатые кулаки, символически изображая, по всей вероятности, готовность стоять на своем до конца, вскрикивали одобрительно, если слова очередного оратора особенно нравились…

Что же мне оставалось? Терпеть… Но на это-то я и не имел никакого права, о чем меня уведомил вдруг вынырнувший из толпы председатель Литфонда СССР.

— Вы не справляетесь со своими прямыми обязанностями! — пробормотал он рассерженно и резко. — Довольно чего-то ждать, прерывайте митинг и хороните!

Легко сказать! А как противостоять этой могучей, властной толпе?

В этот момент на возвышение прорвался черноголовый кудрявый парень с гневно сверкающими глазами.

— Дорогие братья! — позвал он…

И тут я почему-то решил, что самое время сообщить собравшимся о необходимости заканчивать выступления. С трудом подобрался поближе к черноголовому и умоляюще проговорил:

— Время позднее… Как-то нехорошо… давайте успокоим усопшего…

Парень стремительно развернулся ко мне, пригляделся и сквозь скрипнувшие зубы яростно, презрительно приказал:

— Заткнись! Или я тебя зарежу, как свинью!

И я дрогнул, я испугался. Расчета быть зарезанным, как свинья, у меня не было никакого, я получал тогда за свою работу семьдесят рублей в месяц и за