Палитра чужих цветов - Павел Сергеевич Иевлев

она максимально соответствует протоколу Ушедших — насколько его удалось восстановить по древним источникам.

— То есть ты провела очередной смелый эксперимент на живом человеке? — уточнил я.

Мужику я бы врезал, но она, во-первых, женщина, во-вторых — киборг.

— Это не то, что можно проверить на крысах, — ответила Берана равнодушно. — Я пыталась обойти генетический ключ — получилось. Отторжения нет, ты сам видишь. Это слияние, просто другое. Возможно, более полное, чем дают средневековые методы владетелей.

— Оно её убивает. Быстро и мучительно. Если бы я её не рисовал, она бы уже умерла. Её держит только мой референс, но это не может продолжаться бесконечно.

— Ничем не могу помочь. Всё сделано правильно, я уверена…

В этот момент в комнату ворвалась Калидия, и Берана замолкла, лицо её стало пустым.

— Что с ней? — почти закричала на меня девушка.

— Она умирает, — ответил я честно.

— Алька, держись! — кинулась Калидия к подруге. — Мы что-нибудь придумаем, мы тебя обязательно вытащим!

«Ты уже придумала засунуть её туда», — хочется сказать мне, но я молчу. Не потому, что берегу её чувства, а потому что у меня нет сил на скандал. Они мне нужны для другого.

— Выметайтесь, — сказал я устало. — Буду пытаться дальше.

Хорошая новость — мой талант работает. Я вижу референс и рисую его. Плохая — этого мало. Процесс идёт быстрее, чем я могу компенсировать, фактически я растягиваю агонию, принося девушке дополнительные мучения. Замещение нервной ткани напоминает скоротечную онкологию, вроде нейрофибросаркомы, периневромы или другого нейрогенного злокачественного процесса, но это не рак. Сходство в том, что нормальные клетки заменяются перерождёнными, разница в том, что происходит это чудовищно быстро. А ещё, в отличие от раковых клеток, утративших тканевую специфичность и склонных к безостановочному неконтролируемому делению, замещающие ткани ограничиваются строго нервными волокнами, не разрастаясь злокачественными опухолями и не давая метастазов. Боль при этом, надо полагать, адская — как будто нервы вытравливают кислотой. В конце концов, я сдался и ввёл Алиане дозу промедола из аптечки. Ей стало немного легче, она смогла приподняться на подушке и заговорить.

— Я умру, да? — спросила девушка.

— Не исключено, — сказал я честно. — Очень хотел бы тебя обнадёжить, но не хочу врать. Я не понимаю, что происходит, и не успеваю купировать деструктивные процессы.

— Я почти не контролирую тело, — пожаловалась она. — И не чувствую ничего, кроме боли. Знаете, Михл, однажды у меня болел зуб. В детдоме не было своего стоматолога, платить за меня не хотели, велели терпеть, пока у одного из городских врачей не подошла очередь на муниципальную повинность. Всего три дня, но я хотела умереть, так было больно. А сейчас я вся — больной зуб. И у меня нет сил это терпеть. Можете дать мне ещё вашего лекарства, чтобы я уснула и не просыпалась, пока не умру?

— Если я не смогу тебя спасти, то так и сделаю, — ответил я. — Плевать на медицинскую этику. Но я буду бороться до последнего.

— Скорее бы он настало, это «последнее»… — слабо улыбнулась Алька.

У меня всё ещё остаётся шанс. Плюнуть на рисунки и попробовать запихать мир в референс сверхусилием, как с Калидией или Змеямбой. Возможно, я могу выдрать ту гадость, которая в ней растёт. Отменить её, сделать несуществующей. А может, и нет. Когда я спасал Калидию, дело было только между мной, ей и чужим миром, которому было, в принципе, плевать. В случае Альки слишком много акторов, включая весьма замотивированного Креона. Слишком большое изменение, затрагивающее всех. Я могу не потянуть цену. И самое паршивое, что я не могу знать эту цену заранее. Готов я положить свою жизнь против её? Могу ли позволить себе такую ставку, учитывая, что большая вероятность проиграть всё?

— Папа Док?

— Чего тебе, колбаса?

— Не делай.

— Чего не делать?

— Не знаю. Того, что ты собираешься.

Нагма стоит рядом, я в своих душевных метаниях не заметил, как она вошла. Алиана забылась тяжёлым сном, но действие обезболивающих скоро закончится.

— Не надо. Будет плохо.

— Откуда тебе знать, мелкая?

— Просто знаю.

— Может, ты и права, — соглашаюсь я. — Но по-другому не получается.

— А давай вместе попробуем? У нас хорошо выходило.

— Боюсь втягивать тебя в это, козявица. Как бы не накрыло моим откатом. Как я тогда твоей маме в глаза смотреть буду?

— Не бойся, мы просто попробуем! Как с немой-странной.

Я посмотрел на бледное лицо Алианы, приоткрытые сухие губы, дергающиеся под веками глазные яблоки. Даже во сне она страдает.

— Я буду смотреть, а ты рисуй! — решила за меня Нагма.

И я сдался.

Не будь я просто карандаш в её руке, я бы удивился. Но сегодня наше общее восприятие нырнуло особенно глубоко, и мне нечем удивляться, глядя на то, что появляется на бумаге под грифелем. Чёрная антропоморфная фигура, такая чуждая и лишняя здесь, что под ней, кажется, может провалиться бумага. Останется на листе дыра в то инферно, где такие водятся. Тем, что осталось от меня-карандаша, понимаю, что мы рисуем оболочку. Наверное, в Алиане теперь больше от неё, чем от той девушки, которая имела глупость согласиться стать частью экзосимбионта. Ей осталась слишком маленькая часть, которая сокращается на глазах. Права Берана — это другое слияние. Даже не слияние, а поглощение. Может быть, она неправильно перевела инструкцию. А может, наоборот, так и было задумано — не оболочка для носителя, а носитель для оболочки. Ушедшие, если верить легендам, были те ещё зайчики. Не зря их Основатели выгнали из Мультиверсума нахрен. Но я не думаю, я рисую, я же карандаш.

Поэтому я не знаю, сколько прошло времени, когда Нагма сказала:

— Всё, папа Док. Оно согласилось.

— Какое ещё «оно»? — спросил я.

Почему-то я безумно устал. Как будто не рисовал, а кросс бежал в противогазе. Даже пощупал тайком лицо — не вернулась ли старость? Но так и не понял на ощупь, а в комнате темно. Совсем темно, как же я рисовал-то?

Кряхтя, поднялся со стула, заковылял на ногах, отсиженных напрочь вертлявой девчонкой, к кровати, зажёг стоящий на тумбочке светильник.

— То, что было в ней.

Алиана лежит, глаза закрыты,