Гауптвахта - Владимир Полуботко

Несколько солдат, и в их числе Лисицын, делают один шаг вперёд.

Домброва говорит одному из них:

— Расскажи-ка мне, — задумывается. — А впрочем — не надо! Всех отпускаю! Через десять минут подойдёте к моему кабинету, я вам оформлю освобождение. А пока: всем разойтись!

Коридор гауптвахты. Небольшая очередь перед кабинетом Домбровы.

Из кабинета выходит освободившийся солдат. Подходит к шкафчикам и, открыв дверцу нужного отделения, забирает оттуда свой «джентльменский набор» — полотенце, зубную щётку, тюбик пасты и прочие вещи в том же духе, без которых на гауптвахту принимают арестованных лишь в самых крайних случаях. Всё это наш солдат заворачивает в газету, со счастливым лицом прощается с губарями и удаляется в сопровождении присланного за ним прапорщика.

Кабинет покидает другой солдат — и с ним происходит всё то же самое и всё так же…

Третий солдат…

Кабинет начальника гауптвахты.

Входит Лисицын. Останавливается в дверях, почтительно ждёт.

Домброва поднимает голову над столом.

— Итак, как мы и договорились, ты — последний?

— Так точно, товарищ старший лейтенант!

Домброва подписывает записку об арестовании.

— И рад бы тебя подержать подольше, но — закон есть закон, — оглядывается на портрет Ленина. — Больше двадцати восьми суток — увы! — держать не имею права!

Лисицын кивает, улыбается, и тоже оглядывается на тот же портрет — вроде как с благодарностью, а в глазах — мольба, страх, нетерпение.

Домброва вручает ему записку об арестовании.

Свершилось!

Улыбаясь одними губами, Домброва говорит:

— Ну что ж, иди забирай свой «джентльменский набор».

— Есть!.. Да!.. Так точно!..

Коридор гауптвахты перед кабинетом.

Лисицын роется в шкафчике, собирая свои вещи. Почуяв на своём затылке страшный и пристальный взгляд Домбровы, бледнеет и съёживается.

— Ты там чужого случайно не прихватил?

Дрожащим голоском, боясь оглянуться, Лисицын лепечет:

— Да чтоб я — чужое?.. Да я — никогда!..

А глазки у него — крысьи. И ротик — гаденький, слюнявый.

Двор гауптвахты.

Лисицын с пакетом под мышкой стоит перед Домбровою.

— В батальон пойдёшь сам. Я не стал звонить, вызывать для тебя специальных сопровождающих. Думаю, тебе они сегодня не понадобятся.

— Да… Так точно!..

Совершенно небрежно Домброва говорит:

— Я там у тебя в записке об арестовании нечаянно ошибся. И твоё освобождение оформил вчерашним днём. Ну да это мелочи. Просто получается, будто бы ты пробыл на гауптвахте не двадцать восемь суток, а двадцать семь.

Домброва сказал ему сейчас нечто совершенно невообразимое. Получается так: рядовой Лисицын сейчас вернётся к себе в батальон, а его там спросят: «Где ты шлялся целые сутки?» Но Лисицын совсем обалдел от счастья: кивает, кивает. Очень уж ему невтерпёж выбраться отсюда, а уж там… Там — бабы!

Домброва выводит Лисицына из двора гауптвахты во двор комендатуры, откуда уже совсем рукою подать до свободы. Ой, скорей бы!.. А уж там-то! Там — волшебное царство голых баб!

— Ну, вот ты и свободен, — говорит Домброва.

— Т-та-так то-точно, товарищ старший лейтенант!

— Ну что, давай закурим на прощанье?

— Да… Нет… Э-э-э… Давайте, товарищ старший лейтенант!

Домброва улыбается одними губами.

Сигареты, зажигалка. Закуривает сам и даёт Лисицыну.

— А погодка-то — какая прелестная! — говорит Домброва. — Весна! Пора любви и грусти нежной!

— Так точно, товарищ старший лейтенант!

Оба стоят рядом и курят. Один — спокойно, с наслаждением вытягивая никотин из дорогой сигареты; другой — чуть ли не трясясь от страха, нетерпения, от целой гаммы сложнейших и тончайших переживаний, связанных с голыми бабами, облачком клубящимися над ним…

Немного покурив, Домброва бросает в снег свою недокуренную отраву и с изумлением смотрит на стоящего перед ним солдата.

Тот ничего не понимает и видит перед собой только хоровод полупрозрачных голых баб — они клубятся и расплываются в воздухе.

— Товарищ рядовой, а вы разве не знаете, что курить во дворе городской комендатуры — запрещено? Вон и написано. Прочтите, пожалуйста. Ознакомьтесь, так сказать, с текстом.

И точно — текст.

Табличка.

— Да я уже читал… Да я и сам удивлялся… Но ведь вы же сами мне дали… Сказали: кури…

— Вот как? — Улыбка одними губами. Страшный взгляд немигающих чёрных глаз. — Я?? Сам???

Лисицын стоит бледный, жалкий.

— Это для меня новость…

Адская тишина. Многообещающая.

— Ну вот, что, товарищ рядовой: ВЫ АРЕСТОВАНЫ!

— Но ведь меня нельзя… Нельзя больше двадцати восьми суток… Закон есть такой…

— Закон соблюдён. Я свято чту советские законы. Вы пробыли на гауптвахте не двадцать восемь суток, а только двадцать семь. Целые сутки после этого вы не возвращались в свой батальон. То есть: находились в самовольной отлучке. А теперь вот, вдобавок ко всему ещё и закурили в неположенном месте, а я это случайно заметил. Проходил как раз мимо и — заметил.

Страшный взгляд немигающих глаз. Страшная улыбка.

— Ты арестован! Пошёл назад, мурло вонючее!

Камера номер семь.

В двери проворачивается ключ. Все разом вскакивают и выстраиваются.

Дверь распахивается.

На пороге — старший и страшный лейтенант Домброва.

Принцев командует губарям:

— Равняйсь! Смирно! — повернувшись к Домброве: — Товарищ старший лейтенант! В камере номер семь содержится семеро арестованных!

Домброва приказывает Принцеву:

— Вольно!

Принцев передаёт приказ своим подчинённым:

— Вольно!

Никто и не думает выполнять эту команду — все продолжают стоять по стойке «Смирно!» и почти не дышат.

Домброва усмехается:

— Бандиты, вы почему не подчиняетесь приказу старшего по камере? — Иронически разглядывает Принцева. — Пограничника. Стража наших священных рубежей? Ведь он же дал вам приказ: «Вольно!» Это что — неповиновение? Бунт?

Все немного расслабляются. У некоторых на лице возникает нечто вроде нервной и бледной улыбки.

— Претензии к условиям содержания имеются?

— Никак нет, товарищ старший лейтенант! — отвечает за всех рядовой Принцев.

— В столовой — нормы питания соблюдаются?

— Так точно, товарищ старший лейтенант!

— В помещениях — санитарно-гигиенические условия соответствуют существующим требованиям?

— Так точно, товарищ старший лейтенант!

— Обращение караула с арестованными — вежливое?

— Так точно, товарищ старший лейтенант!

И вот, поймав именно этот момент, Домброва и выволакивает за шиворот откуда-то из-за двери обмякшую фигуру Лисицына и вталкивает её в камеру, подпихивая коленом под зад.

— К вам пополнение! И — ОЧЕНЬ надолго!

Дверь захлопывается.

Ключ проворачивается.

Шаги удаляются.

И — тишина. Ох и тишина-а-а!

Камера номер семь.

Некоторое время все потрясённо молчат.

Лисицын стоит — убитый горем, без ремня, штаны обвисли, глаза смотрят в пол.

И вдруг камера содрогается от хохота. Причём громче всех ржёт Злотников.

— Вернулся! Вернулся! — орёт он. — Он тебя продержит ещё двадцать восемь суток!.. Он так уже делал раньше с одним таким же идиотом, как ты!!!

Бурханов хохочет взахлёб:

— Сексуальный маньяк! Сексуальный маньяк!!

А Злотников продолжает:

— А двадцать восемь плюс двадцать восемь — это будет пятьдесят шесть! Пятьдесят шесть суток на губе!

Камера номер семь.

Оживление помаленьку идёт на убыль. Смех всё ещё продолжается, но уже не с такою силой.

Косов размазывает слёзы по лицу и, почти рыдая, говорит:

— Пятьдесят шесть суток! — Весь так и сотрясается от хохота. — После это можно попасть или на кладбище, или в сумасшедший дом…

— Да никуда я не попаду, — огрызается Лисицын.

— А всё ж таки, ребята, нету на свете справедливости… Всё этому гадёнышу сходит с рук: и воровал, и насильничал, и друзей предавал, и такое делал, что и языком не выговорить, а ему — пятьдесят шесть суток. Всего-навсего. Вместо расстрела. Да, наш Домброва молодец — сделал всё, что мог… Хороший мужик он у нас всё-таки. Дай бог ему здоровья… Ведь вы, ребята, даже и не представляете, за что на самом деле эту суку посадили на губвахту…

— Ну ты, заткнись! — кричит Лисицын.

— В записке об арестовании написано одно, а на самом-то деле было совсем другое. Просто наше батальонное начальство побоялось лишний шум поднимать. У них ведь отчётность, а её портить нельзя.

— Да что он натворил? — спрашивает Бурханов.

— Ничего я не творил! Заткнитесь вы все!

Косов продолжает: