Суть времени. Цикл передач. № 31-41 - Сергей Кургинян

Стоит ли все это полученной мзды? Пусть каждый решает сам…

Напоминать священнику о воздаянии как-то глупо. Не геенной огненной же пугать… Ведь если совести нет, то и мучить она не будет. Кстати, привет всем исповедовавшимся „отцу Иоанну“. Боюсь, он впарит какой-нибудь кампании еще и тариф „Исповедальный“.

А то, что различные пиарщики, братья Охлобыстина по разуму, называют все это „гениальным рекламным ходом“, так именно этим, — пишет Поэгли, — пиарщики и отличаются от людей.

Именно так. Не от „обычных“ или „нормальных“ людей. А просто от людей».

И вдруг оказывается, что статья, начатая всей классической либеральной лабудой и заполненная журналистскими кульбитами, на самом деле пронизана не журналистскими упражнениями (это на первом плане), а за этими упражнениями вдруг ужас человека — хорошего ли, плохого, либерального, консервативного, тертого, не тертого, неважно, человека — перед лицом чего-то нечеловеческого.

«Именно так. Не от „обычных“ или „нормальных“ людей. А просто от людей»… «Этим-то пиарщики и отличаются от людей»…

И это не шутка, не журналистское упражнение. Это вдруг крик души.

Что там имеет на самом деле место с Охлобыстиным — неважно. Но предположим, что это так, как описывает Поэгли. Что это все такое?

А это вот в чистом виде постмодерн. Это ужас постмодерна, который проблематизирует всё именно так, как об этом говорит Поэгли. Речь идет не о патологичных людях и нормальных людях, а о людях и не людях. И речь идет о растерянности Поэгли, который говорит: «Ну, к совести-то невозможно… Ну, не геенной же огненной его пугать… Но что же делать-то, люди?! Как же мы купились! Мы-то думали: Кремль — не Кремль… патриотизм — не патриотизм… А это же просто реклама определенного тарифа — и всё!»

Ну, может быть, снова говорю, не всё. Я снова говорю — и теперь, наверное, более понятно, почему, — что я не хочу обсуждать Охлобыстина. Я хочу обсуждать этот ужас, распахивающийся в тот момент, когда люди действительно всерьез, оставаясь еще людьми, видят, что такое постмодерн.

И дальше перед этой постмодерновой штукой, которая готова быть чем угодно — этаким плазмоидом, антропоидом, который меняет облик в любую секунду… Об этом сказано было давно в классике:

Кем явится теперь? Мельмотом,Космополитом, патриотом,Гарольдом, квакером, ханжой..?

Вот эта способность являться кем угодно мгновенно… Строится некая конструкция…

Но ведь вопрос здесь поднят более серьезный: «Мы купились… Мы, тертые, знающие цену, — мы купились…» Но дальше он пишет: «Дело в „единомышленниках“, как их сам называет Охлобыстин. Сам видел… 20000 людей, купивших билеты в Лужники… за 700 рублей… под дождем и ветром слушавших рекламный баян…»

Ну, если вдуматься и чуть-чуть стряхнуть со статьи журналистский гламур, то статья-то страшненькая. Потому что постмодернизм проблематизирует подлинность. Подлинность вообще.

Это очень серьезный и глубоко идущий тип проблематизации. Отрицая метафизику, то есть конечные смыслы, ценности в любом, светском и несветском, их варианте, постмподернизм говорит:

«А если их нет, то откуда берется подлинность? Как вообще отличить подлинное от неподлинного? Мы сегодня вам сделаем такого героя, а завтра другого. Мы вам сегодня подсунем одну вещицу, а завтра другую. Вы сегодня поверите Ельцину, завтра Лебедю, потом еще кому-то, потом еще кому-то, а потом никому. И мы будем делать вас, как хотим, — говорят постмодернисты, — потому что вы потеряли интуицию подлинности. Вы не можете отличить подделку от натуральной вещи. А мы научились подделывать, как угодно. И будем продавать в качестве чего угодно и любых ценностей любое фуфло. Мы ценности для вас, идеалы и что угодно делаем на компьютере и всовываем в ваши мозги. Потому что вы уже давно — куклы, приложения к нашим компьютерам, и дурачить мы вас будем, как угодно. Вы, пипл, существуете для того, чтобы хавать то, что мы делаем. Пи-дженерейшн…» И так далее, и тому подобное.

Но ведь проблема — есть. Проблема есть, и она огромна.

Существует ли подлинность? Имеем ли мы право относиться к чему-то как к подлинному? Как вести себя людям, которые хотят во что-то поверить, к чему-то подключиться, вокруг чего-то построить какие-то общности, и каждую минуту думают: «А, может, это неподлинное? Может быть, это черти что и сбоку бантик?» Как шептала Татьяна Ларина, оказавшись в библиотеке Евгения Онегина: «Уж не пародия ли он?»

Ну, хорошо — пародия. А, может, он сегодня один, завтра другой, послезавтра третий, потом четвертый, потом пятый, потом шестой?..

Кто тут виноват? Пиарщики, которые так хорошо научились делать подделки? Или люди, которые потеряли способность к различению? К какому-то фундаментальному, главному, основному различению — между подлинным и неподлинным, между пародией и трагедией, между бытием и ничто, между «быть» и «иметь»? Эти различия стерты. И ослепший человек мечется, хватаясь за что попало. Или перестает метаться и говорит: «Да всё дерьмо! Все одним миром мазаны, все дурят голову нашему брату, чтобы что-нибудь с нас получить и как-нибудь нас где-нибудь запродать».

Так как же быть с проблемой подлинности в XXIстолетии, с интуицией подлинности, способностью человека различать подлинное и неподлинное?

«…И тут кончается искусство,И дышат почва и судьба.»

Так есть «почва и судьба»? И есть у человека способность ловить это дыхание? «Вот тут уже „дышат почва и судьба“, вот тут начинается настоящее, вот тут существует подлинная страсть… Вот тут, тут и тут пойдут до конца, тут — остановятся на полдороге, повернут…»И так далее.

Когда-то, лет этак 17–18 назад, я встретился в Германии с одним из членов тогдашней российско-германской делегации Юрием Болдыревым, который произвел на меня впечатление. Делегация была достаточно высокопоставленная (я был тогда советником Хасбулатова и потому находился в этой делегации в Германии). Там были и ещё люди, которые произвели на меня незабываемое яркое впечатление. Я даже тогда подумал: «Ну, надо же — либеральные люди, а вроде как люди… И всё у них в порядке, и какая-то подлинность есть». Меня тогда в Юре тоже впечатлило какое-то человеческое начало. Было видно, что человек переживает происходящее и даже уже готовится к тому, чтобы сказать что-то типа экзистенциального «нет», крикнуть это «нет» — и каким-то образом сохранить в себе своё человеческое содержание.

Сейчас Юрий пишет в информационно-аналитическом издании Фонда «Историческая перспектива», называющемся «Столетие», некий кусок, который мне посвящён. Я не буду его зачитывать, потому что долго. И если бы это было, как у друзей Белковского, то можно было бы посмеяться, и обсудить, и поразвлечься. Но Юрий очень интересно и содержательно пишет. Говорит о том, что относится с огромным уважением и ко мне, и к системе моих взглядов… И дальше:

«Идет ли он на компромиссы с властью ради возможности действительно публично (а не сравнительно кулуарно, как вынуждены здесь делать это мы) проповедовать свои взгляды, которые, соглашусь здесь с ним, сейчас для России чрезвычайно актуальны? Наверное, идет. Так а кто бы позволил ему вообще на широкую аудиторию что-либо проповедовать, не апеллируй он к власти и олигархам? Нам же с вами не позволяют… На пользу ли делу эти его компромиссы? Не знаю, не могу судить за него, но и не тороплюсь осуждать. Может быть, системные взгляды, проповедуемые им, представляются ему важнее, чем конкретная искренняя или лицемерная и вынужденная (в рамках компромисса) оценка им того или иного политического деятеля… Даст ли он использовать себя во вред интересам общества в час „Х“, если в ближайшее время таковой наступит, мы не знаем — будем наблюдать. В политике, в которую включился Кургинян, кто кого переиграет никогда заранее не известно…»

Ну, прекрасный текст. Если бы он был в 10 раз менее комплиментарным, я его всё равно поблагодарил за то, что он содержателен. И я действительно испытывал и испытываю личные симпатии к Юрию, которого я не видел лет 18 или 19, и который потом выпал из демократической обоймы, и, насколько я могу понять (никогда за ним внимательно не следил), действовал удивительно порядочно и последовательно.

Я здесь даже согласен с Юрием, что политика — это искусство компромисса, и что на компромисс надо идти. Только хотел бы, чтобы было указано хоть на один компромисс, на который я пошёл за последние 19 лет. В чём заключался компромисс?

Я бы пошёл на компромисс ради каких-то целей. Я знаю, что есть компромиссы и компромиссы, и что без компромиссов политики нет… Но, во-первых, я никогда на них не шёл. А во-вторых, мне их никогда никто не предлагал. Власть никогда не предлагала мне идти с ней на какие-то компромиссы. Там, где нужно было огрызнуться против противников России, которые на этот момент оказались противником власти, власть могла с радостью предоставить мне эту возможность. Но это не называется «компромисс»…