Потешный русский роман - Катрин Лове

Если к вам вломились, но ничего не унесли, беда заключается в том, что вы перестаете чувствовать себя дома, как дома, и никому не можете об этом сказать, особенно полицейским, которые тут же потребуют от вас предъявить документы, пожалуйста, мадам! Я больше не чувствую себя у себя. Медленно хожу по комнатам, только что не на цыпочках, и не осмеливаюсь подобрать с пола книги, открыть шкафы, толкнуть створку двери, сесть за свой рабочий стол. Все кажется мне грязным. То, что принадлежало лично мне, было продолжением моего тела, больше не мое. Меня как будто расчленили, ампутировали некоторые части тела. Я вдыхаю странный запах, чуждый моему кабинету, сладкий и отвратительный. Закрываю рот, раздуваю ноздри, но не могу уловить привычного запаха табака и бумаги для благовонных курений. Неужели люди, собираясь на ограбление, выливают себе на голову флакон одеколона? Я направляюсь в ванную, подумав, что, возможно, грязная я, а не то, что вокруг, что я брежу, никого тут не было и горячий душ приведет меня в чувство. Но мысли никуда не деваются, у меня и для собственной головы есть ориентиры, кто-то вломился сюда в это воскресение, сегодня шел дождь, сейчас ночь, а я больше не чувствую себя дома у себя дома.

Я беру тряпку, мочу ее под краном, возвращаюсь к своему столу, сажусь на стул, где сегодня сидел какой-то незнакомец, и начинаю протирать клавиатуру, клавишу за клавишей. Не знаю, каких букв чужак касался средним, указательным и, возможно, большим пальцем, поэтому протереть нужно все, даже клавиши со знаками препинания, вопросительным и восклицательным знаками. Я пла́чу, сидя перед темным экраном, и протираю алфавит, я в печали и проливаю море слез, и стираю мягкой тряпкой, смоченной в теплой воде, пыль и свое замешательство.

Мой затуманенный слезами взгляд останавливается на старом коричневом телефоне, стоящем справа от монитора, шнур находится в плачевном состоянии. Оголенные проводки торчат у основания трубки. Я вижу это не в первый раз и не впервые задумываюсь о том, насколько они опасны без изоляционной ленты, не могут ли стать причиной внезапного и мощного удара током в руку, который дойдет до мозга, а потом спустится до сердца и убьет говорящего по телефону прямо на рабочем стуле. Такой удар мог бы парализовать вторгшегося сегодня в мой дом незнакомца. Я пялюсь на порченый шнур и думаю, что, вернувшись вечером домой, нашла бы здесь взломщика. Почувствовала бы его присутствие даже в темноте. И все-таки зажгла бы свет и прошла к холодильнику, чтобы налить себе стакан воды. Со стаканом в одной руке и пепельницей в другой вошла бы в кабинет и принялась бы спокойно разглядывать чужака, прислушиваться к его дыханию, оценивать, насколько он испуган. О, как бы мне хотелось ощутить его страх и сказать: так-так, роемся в чужих вещах?

Я смотрю на безобидный телефон и набираю номер Марин в Соединенных Штатах. Надеюсь, что не разбужу ее, это все, что мне остается, я ведь так и не запомнила, в какую сторону крутятся стрелки разницы во времени. Я могла бы связаться с ней по скайпу, прямо сейчас, если Марин в сети. Тогда бы я увидела, разозлилась она или нет, одна она дома или кто-то составляет ей компанию. Но у меня нет сил включать компьютер. Я попадаю на автоответчик. Услышав сигнал, говорю, что это я и что дело срочное. Мне хочется крикнуть Марин, это срочно, перезвони мне, я в отчаянии, но не делаю этого, потому что «вводной» это срочно вполне достаточно для того, чтобы такой человек, как Марин, забеспокоился о такой, как я.

Мне плевать на разницу во времени и настроение моей подруги. Мне все равно, занята она работой или молится. Марин часто ходит в церковь – не знаю в какую, в Америке полно молельных домов и сект. Мне все равно, даже если Марин сейчас лежит в объятиях мужчины, кем бы он ни был, все равно, даже если это наш вдохновенный общий друг. Я считаю, что Марин должна отвечать на мой звонок в любое время, как делают сиамские сестры, накрепко и навечно связанные друг с другом. Без Марин я быстро теряюсь во времени и пространстве. Без нее и без Жана. Если они долго отсутствуют, Восток и Запад смешиваются, совмещаются, как и множество вещей, находящихся между. Когда я звоню, Марин должна бросать все – в первую очередь своих серийных убийц вне зависимости от степени их опасности, во-вторых, своего Бога, как бы там Его ни звали, и, наконец, любимого мужчину, даже если речь идет об С., с тех самых пор, как С. стал нашим общим делом и нашим общим напрасным трудом.

Звонит телефон. Я игнорирую шнур, слушаю хрип контрабаса из аппарата и снимаю трубку, держа ее в том самом месте, где грозят оборваться провода. Если меня шибанет током, Марин придется лететь ко мне через океан. Эта мысль успокаивает. Я слышу голос подруги – спокойный, хорошо поставленный, у человека, которого вытащили из постели, оторвали от бумаг или молитвы, вырвали из объятий мужчины, голос звучит иначе. Я излагаю ей факты в хронологическом порядке, синтетически, как она любит. В противном случае, она просто не слушает. Затыкает уши и кричит «стоп!». Приходится начинать с начала, не разбрасываясь и по возможности группируя факты. Всем, кто не придерживается фактов в разговоре с Марин, приходится начинать с начала. Именно поэтому Марин никогда не встречается с родственниками жертв серийных убийц. Она предпочитает изучать дела, читать рапорты полицейских и отчеты патологоанатомов, анализировать фотографии и образцы с места преступления, рассматривает показательные совпадения и отделяет их от тех, что не важны, выявляет умелые подделки и имитации. Марин всегда отдает предпочтение науке перед общением с людьми, которые кричат и бьются головой о стену от горя. Марин говорит, что горе – понятная и оправданная человеческая эмоция, но она никак не помогает раскрывать дела. Не только не помогает, но и мешает. Путает следы. Марин утверждает, что любой человек, у которого случилась беда, способен сказать все, что угодно, оговорить мать, отца, Сатану и Александра Великого. Марин всегда отстраняется от страдания и именно так выходит на след там, где нормальный человек впадает в ступор, я, например, пришла бы в ужас от чудовищности и абсурдности преступления.

Я сообщаю Марин, что ко мне кто-то влез. Рылся в моих вещах, я в этом уверена, у меня есть свои метки, и теперь я все перетираю мягкой зеленой тряпкой.

– Вот что бывает с теми, кто заводит мимолетные романы, – роняет Марин.

– Что, прости?

Я повторяю «прости» – на тот случай, если вдруг все дело в ненадежности связи через океан.

– Ты все правильно поняла, – подтверждает Марин и спрашивает: – А что с замком?

– С каким замком?

– С дверным, конечно! Ты что, не проверила? Утверждаешь, что к тебе влезли, и не удосужилась проверить замок?! Бред какой-то!

– С замком наверняка все в порядке.

– Наверняка в порядке… Что значит «наверняка в порядке»? Если замок в порядке, значит, его открыли ключами, в противном случае, его либо взломали, либо вскрыли – тем или иным способом.

– Я понятия не имею, что и как произошло.

– Прекрасно.

Я жду продолжения этого ее прекрасно, но Марин молчит.

– Что прекрасно? – спрашиваю я.

– Давай на этом остановимся, Валентина. Ты наверняка кому-то давала ключи, или оставила их где-то, или потеряла, только и всего.

– Я никогда никому не даю свои ключи.

– Да они вечно валяются где попало.

– Думаю, я такая не одна.

– Неправильно думаешь. Кроме того, с ключей можно очень легко и быстро снять слепки. Возможно, это дело рук ревнивца.

– Какого ревнивца?

– Одного из тех мужчин, с которыми ты общаешься. Один твой любовник оказался ревнивей других, вот что я имею в виду.

– В каком смысле ревнивей?

– Ревнивей.

– Это смешно. Тебе прекрасно известно, что я завожу только короткие романы. Надолго никто не задерживается.

– Видимо, среди кучи «короткоиграющих» мужиков нашелся некто, возомнивший себя чуточку менее проходной фигурой.

– Если и так, зачем этому человеку ключ от моей квартиры?

– Так он демонстрирует свою власть, превосходство. Он может входить к тебе, когда захочет.

– Зачем?

– Да низачем. Просто чтобы продемонстрировать тебе эту власть.

– Не понимаю.

– Именно поэтому с тобой такое и происходит.

– Да со мной такое впервые, Марин!

– Все когда-то случается впервые, старушка. Можешь описать мне профиль твоих последних, э-э-э, не знаю, как их называть, может, «сердечки транзитом», как тебе? Попытаюсь вычленить из общего списка тех, кто способен на нечто подобное.

– Профиль? Они же не подозреваемые, черт возьми!

– Мое дело предложить.

– И потом, не так уж их и много, ну, мужчин.

– Тем лучше. Если список короткий, я справлюсь быстрее.

– Марин…

– Да?

– Я допускаю, что причина в другом. Кого-то может интересовать то, чем я сейчас занимаюсь.

– С чего бы твоему любовнику интересоваться тем, что ты делаешь?