Правда о России. Мемуары профессора Принстонского университета, в прошлом казачьего офицера. 1917—1959 - Григорий Порфирьевич Чеботарев

Вне стен училища студенты обоих учебных заведений зимой должны были носить безупречно белые перчатки из свиной кожи и треуголки – треугольные шляпы вроде тех, что присутствовали в парадной форме старших морских офицеров большинства стран. Говорят, одна английская гувернантка, только что приехавшая в Санкт-Петербург, была очень удивлена молодостью и количеством на улицах людей, которых она приняла за русских адмиралов.

Такое облачение, должно быть, отлично годилось для студентов в те времена, когда все они могли позволить себе разъезжать по городу на лихачах (дорогих извозчиках в колясках или санях с особенно быстрой лошадью). А вот в набитых электрических трамваях – транспортном средстве, которым по финансовым соображениям пользовался я сам и многие мои одноклассники, – оно было в высшей степени непрактичным.

В училище действовала военная дисциплина. Директором училища традиционно назначался генерал-майор в отставке, а инспектором по делам учащихся – отставной полковник. В мое время директором был генерал Мицкевич, поляк, а инспектором – полковник Гольтгауэр – балтийский немец. Оба они ходили в форме. Мы должны были отдавать по-военному честь не только им, но и любому мальчику старше нас классом, которого нам случалось встретить на улице.

Считалось, что училище должно готовить юристов для Министерства юстиции. На самом деле мало кто из выпускников выбирал профессию юриста, большинство шло служить по ведомству иностранных дел. Училище было основано немецким герцогом Ольденбургским, который женился на сестре царя Александра I, поселился в России и был пожалован всеми правами члена императорской семьи и титулом принца Ольденбургского. Его сын, носивший этот же титул, был попечителем нашего училища – чем-то вроде всесильного попечительского совета в лице одного человека.

Наш Ольденбургский слыл человеком, мягко говоря, эксцентричным. Так, например, в период революционных волнений 1904–1905 гг. он решил, что директор училища недостаточно делает для искоренения в его стенах левых настроений. Недолго думая, он разрешил студентам самим исключать одноклассников или налагать на них менее серьезные наказания по результатам общего голосования в классе. Были избраны президенты классов, которые должны были работать вместе с директором и студентами первого – старшего – класса. Последние имели право провести расследование и пересмотреть любое суровое наказание. Но если решение было одобрено, то оно уже становилось окончательным – директора достаточно было просто поставить в известность.

Уже через несколько месяцев в училище было уничтожено всякое дыхание левой мысли. Тем, кто занимался охотой на ведьм, некого стало преследовать, и они обратили свою нерастраченную энергию на то, что в Америке называют «хэйзингом» (hazing), а в России прежде называли «цук».

Мне представляется чрезвычайно интересным, что демократическая Америка терпимо относится к традициям хэйзинга, принятым во многих американских школах и университетах, тогда как подавляющее большинство интеллектуалов императорской России протестовало против них и считало их унижающими человеческое достоинство.

«Цук» достиг своего максимума лет через шесть после начала – то есть примерно в то время, когда я и мои одноклассники учились в младшем (седьмом) классе, так что мы испытали на себе всю его тяжесть. После этого наступила реакция и явление пошло на спад.

В нем не было ничего особенно ужасного, но надоедало здорово. Приходилось, например, стоять навытяжку, пока тебе задавали глупые вопросы, и произносить в ответ не менее глупые предписанные фразы. Так, на вопрос «Когда погибает душа рябчика!» правильный ответ был: «Когда оказывается в желудке директора училища генерал-майора Мицкевича». Одного из моих одноклассников заставили сидеть на шкафу в корзинке для бумаг и будто бы изображать Будду – держать сложенные ладонями руки перед собой по-индийски на уровне подбородка и одновременно ритмично, как метроном, качать головой из стороны в сторону, от одного плеча к другому. И так несколько минут.

Во время вечерних самостоятельных занятий старшие мальчики развлекались тем, что приказывали жертве из младших написать за определенное время сочинение определенной длины. В нем не обязательно должен был быть какой-то смысл, да и темы обычно давали совершенно бессмысленные. Например, мне однажды велели за двадцать минут написать сочинение на шесть страниц о «Влиянии детей из негритянского племени ням-ням на движение трамваев по Невскому».

Спальни всех четырех классов младшего курса располагались в одной чрезвычайно длинной комнате над главным входом в здание училища на Фонтанке в Санкт-Петербурге, напротив Летнего сада. Когда мы учились в седьмом классе, нам, чтобы добраться до своих вещей в маленьких шкафчиках рядом с кроватями, нужно было пройти мимо кроватей учеников шестого класса. Мы должны были торжественно маршировать, вытянув руки по швам ладонями внутрь, и повторять перед каждой кроватью, не важно, был там кто-нибудь или нет: «Позвольте пройти!» И нередко какой-нибудь бездельник, дождавшись, пока мальчик пройдет до конца ряда, лениво протягивал: «Обр-ра-атно!» и гонял его таким образом туда и обратно по проходу, пока ему не надоедало.

По большей части «цукание» происходило после занятий, когда разъезжались мальчики, жившие дома. Эти мальчики вообще сильно отличались от тех, кто жил в училище, – пансионеров. Численно классы делились примерно поровну. Родители большинства пансионеров жили в отдаленных частях империи и мало могли влиять на воспитание своих детей. Насколько я мог судить, тон среди них, к несчастью, задавали несколько не слишком привлекательных личностей. Дневные мальчики сильно от них отличались и были гораздо интеллигентнее. Я подружился с некоторыми из них и решил тоже уйти из пансиона, жить дома и ездить каждый день в училище из Царского Села. Три с половиной года, вплоть до окончания в 1916 г. младшего курса, я так и делал.

Поначалу мама была против. Она боялась, что мне будет слишком тяжело. Конечно, мне приходилось нелегко, ведь в один конец надо было добираться больше часа. Однако, довольно неожиданно, отец сразу же поддержал меня.

Оказалось, что сам он в свое время отказался мириться с «цуком» в том единственном, насколько я слышал, месте в России, где была тогда распространена эта практика, – в Николаевском кавалерийском училище в Санкт-Петербурге. Именно в этом училище отец собирался учиться по окончании Донского кадетского корпуса в Новочеркасске. Новичков в училище называли «зверями» – аналогично тому, как в американской академии Вест-Пойнт их называют «плебеями».

В первый же день в училище отца остановил какой-то старшеклассник и задал вопрос: «Зверь, какой горизонт у мусорной кучи?» – на что отец ответил: «Да уж пошире твоего». Последовал скандал, в результате которого отец подал заявление о переводе в Михайловское артиллерийское училище, о котором тоже подумывал. Там никогда не было никакого «цука», и администрация была рада принять отца, поскольку он был лучшим в своем классе. Администрация же кавалерийского училища тоже