Комиссар. Порождения войны (СИ) - Каляева Яна

Саша догадывалась, что означает такой прием. Сама она иногда просила, чтоб матросы перед допросом избили подследственного. Слегка, чтоб он успел осознать реальность, в которой находится, и ей не приходилось тратить время и силы на донесение до него его ситуации. Князев сейчас делал то же самое с комиссаром, пусть и в своей манере.

— Лекса! — позвал Князев. Рыжий с готовностью просунул голову в дверь. — Дуй на кухню. Ужин принеси товарищу комиссару. И чаю горячего.

— Буудь сделано! — бодро ответил Лекса и прикрыл дверь.

— Зачем ты приехала, Александра Гинзбург? — прямо спросил Князев.

Обманывать этого человека явно не стоило. Говорить недомолвками — тем более. Правда, при всей ее опасности, осталась единственным возможным решением.

— Я приехала решить вопрос о возобновлении снабжения пятьдесят первого полка.

— Будешь судить, довольно ль я хорош для Советской власти? — усмехнулся Князев.

— Не так. Достаточно ли Советская власть хороша для тебя, Федор Князев.

С минуту они, отставив условности, разглядывали друг друга. Князев выглядел так, как Саша и ожидала. Голубые, навыкате, глаза, мясистый нос, румяные щеки, самые простецкие усы с бородой. Рязанская ряха, что называется. И так не вяжущийся с внешностью тяжелый, пристальный взгляд. Саше захотелось проверить, все ли пуговицы застегнуты на ее гимнастерке.

Романс наконец закончился. Игла граммофона уперлась в картонную середину пластинки, наполнив комнату шипением и треском.

— Ты приехала сюда одна, — медленно сказал Князев. — Ты ведь неглупая баба, комиссар. Настолько веришь в себя?

— Я настолько верю в тебя, командир, — ответила Саша, не отводя глаза. — Верю, что ты хочешь продолжить воевать за общее дело народа. За таких же людей, как ты.

Ввалился рыжий Лекса с подносом, принялся неловко накрывать на стол. Саша перевела дыхание и воспользовалась паузой, чтоб окинуть взглядом комнату. Богатая, элегантная даже гостиная купеческого дома явно использовалась в последнее время людьми, не привыкшими к такой обстановке. На полированной столешнице виднелись пятна и круги от стаканов. На табурете в углу — жестяное ведро с колодезной водой. Изящная хрустальная конфетница забита окурками. На столе еще до прихода Лексы стояла тарелка с хлебом и грубо нарезанным салом.

Алкоголя не было. Это несколько неестественно: девка, закусь — а выпивки нет. Князев совсем не пьет? Или, наоборот, запойный?

Перед тем как уйти, Лекса снял иглу с пластинки, и треск прекратился.

— Я за народное дело воевал, — сказал Князев. — Дак после понял, что оно стало делом большевиков. Вы вот говорите “воевать за власть Советов”. А сами расстреливаете советы, когда в них большевиков не выбрали. Что ответишь, комиссар?

— Отвечу, что мы на войне. И мы воюем со всяким, кто объявляет себя нашим врагом. Каким бы ни было его классовое происхождение. Еще я скажу, что есть вещи, изменить которых мы не можем. И есть то, что мы можем. Что я могу — так это наладить для тебя связь с партией и правительством Советской республики. Обеспечить пятьдесят первый всем, чем только возможно. Снаряды, обмундирование, провиант — все это получить сложно, но реально. И это я буду делать, если только ты, командир, скажешь мне, что готов продолжить воевать за Советскую республику.

— Если я скажу! — Князев поднялся со своего стула и в возбуждении заходил по комнате. — Тебе довольно будет моего слова?

Предыдущий комиссар оскорбил его недоверием, догадалась Саша. Ах, черт. Какая грубая, какая глупая ошибка. И как дорого она еще может обойтись.

— Мне будет довольно твоего слова, — твердо ответила Саша.

Князев резко повернулся на каблуках, шагнул к ней, встал почти вплотную к ее стулу, уставился Саше в лицо. От него пахло порохом, табаком и еще чем-то, кажется, мокрой звериной шерстью — и дешевым одеколоном поверх этого всего.

— Дак ты ведь и не знаешь обо мне ничего, комиссар. Почему ты веришь мне?

— Потому что я верю им, — ответила Саша, глядя на Князева снизу вверх, и кивнула на дверь. За дверью — дом, двор и город, полные верных Князеву людей. — Люди бы за тобой не пошли, будь ты тем, кто не держит слова.

— Ты, должно быть, голодна, — сказал Князев неожиданно мягко. — Поешь.

Саша кивнула. Только что она полагала, что ей кусок в горло не полезет. Но ведь она действительно не ела ничего со вчерашнего утра. И она больше не нервная петроградская барышня, она теперь солдат. А солдат ест всякий раз, как выдается возможность.

Чай оказался сладким. Когда-то Саша не любила сладкий чай, в гостях обыкновенно просила чаю без сахара. Странно было это вспоминать. Теперь никто не пренебрегал никакими калориями.

Кашу в пятьдесят первом варили на сале. Они тут не бедствуют, отметила Саша. Чай с сахаром могли достать специально для важной гостьи, но каша-то явно из общего котла.

Князев отвернулся к окну. Пока Саша ела, он смотрел на своих солдат во дворе, на силуэт церкви вдали, на заметающий все это снег.

— Правды ждешь от меня, комиссар, — сказал он наконец. — Что ж, правду я тебе и скажу. Но это не то, что тебе охота услышать. Правда в том, что я воюю за Советы. И хочу дальше воевать за Советы. Вот только пятьдесят первый — мой. Двоевластия никакого я здесь не потерплю. Я могу принять комиссара как посредника между полком и командованием. В вопросах снабжения прежде всего, прочее после. Там, снаружи, ты можешь быть кем угодно. В моем полку ты останешься гостьей, комиссар. Приказывать тебе я не стану. Но и ты здесь не командуешь. И в наши внутренние дела не встреваешь.

Саша достала папиросы и спички, чтоб выиграть немного времени и подумать.

Ясно, чего Князев добивается. Ему нужен для пятьдесят первого статус по сути анархистского отряда, действующего в составе РККА, но не подчиняющегося внутреннему распорядку РККА.

И хотя у Саши был приказ сохранить пятьдесят первый на службе Советам любой ценой, этих условий она принять не могла. У нее попросту не было полномочий на создание такого прецедента.

Действительно ли Князев ценит прямоту и откровенность? Возможно, пришла ее очередь проверить его.

— Я понимаю, чего ты хочешь, командир, — сказала Саша, глубоко затянувшись папиросой. — И ты ведь получаешь подобные предложения. Тебе обещают, что не будет никакого надзора, никаких комиссаров. Ты станешь выполнять только боевые задачи. Но как бы ты ни был справедлив, ты тогда окажешься частью армии, где каждый командир вершит суд и расправу на свое усмотрение. И над своими солдатами, и над попавшими под руку гражданскими. Как это бывает, ты знаешь. Поэтому ты не хочешь становиться частью этой армии.

— Дак не только поэтому, — спокойно ответил Князев. Он достал трубку и начал не спеша ее раскуривать. — Продолжай, комиссар, я слушаю тебя.

Князев смотрел на нее в упор. Так просто, кажется, было бы установить контакт, попробовать почувствовать его и, может, немного повлиять… но Саша поклялась себе, что на этом человеке применять гипноз не будет. Даже если от этого будет зависеть ее жизнь или его жизнь. Потому что тогда она не сможет быть с ним предельно честной. А честность — единственное, что могло сработать.

— То, что делаем мы, может быть жестоко, — сказала Саша. — Но у этого есть смысл и цель. И мы можем справиться, пока мы едины в этом. Солдаты, рабочие, крестьяне, партия. Работа таких людей, как я — обеспечивать это единство. Ты не можешь быть частью единого народного фронта, отказывая своему комиссару в возможности делать его работу. Потому что мы не откладываем строительство будущего на потом. Оно строится уже сейчас — на заводах, в деревнях, в войсках.

— Будущее, — хмыкнул Князев. — Будущее, которое вы, большевики, строите сейчас — оно совсем не похоже на те сказки, что вы рассказываете. Но оно все еще лучше, чем то, другое. Чем солнце, под которым у каждого есть свое место.

Саша вздрогнула, как от удара нагайкой. Открыла рот, чтоб спросить, от кого Князев услышал это — и тут же закрыла рот. Ей не нужен был ответ на этот вопрос. Сказала другое: