Газета Завтра 395 (26 2001) - Газета Завтра Газета

На мой взгляд, Россия с ее устремленностью к последним временам и срокам, к свету незакатному "мужицкого рая", града Китежа, с ее неистребимой душевной логикой, обозначенной русскими религиозными мыслителями как "или всё, или ничего", находясь сегодня почти на дне национального отчаяния, искушаясь "ничто", как раз может взметнуться к этому"всё". Надо сказать, что в совсем недавней истории такое "всё" России померещилось в коммунистической идее. Но, увы, это был идеал дефектный, дробный, по выражению последователя Федорова 1920-1930-х годов Николая Сетницкого. Онтологический ущерб этого идеала был точно зафиксирован теми же религиозными философами: рай на земле со смертным человеком невозможен, не говоря уже о тех неправых, по сути, "сатанинских" средствах осуществления предполагаемого социального блага, которые не могли не отравить, не исказить самого этого блага. Конечно, остается уже лишь риторический вопрос: мог ли бы со временем, в мирной эволюции, не обрушься советская империя, русский социализм и радикально очиститься от атеизма и вобрать в себя метафизические задачи, поставленные в активном христианстве Федорова? Ведь были в советском строе созданы ценные и редкие в новой истории формальные предпосылки идеократии для возможного наполнения ее расширенным, цельным идеалом. И уж никакого "всё" не видит и не чувствует ныне российский народ в раздражающе-рекламном мираже общества потребления. Он уже на собственной шкуре вкусил неизбежную "изнанку" рынка и капитализма, манипулятивной "демократии" и "свободы", начиная осознавать, что их "лицо" улыбается далеко не всем, и то со своими гримасами.

И мне кажется, что федоровское учение как новая национальная идея для потерянной, стоящей на перепутье России, как преодоление во всеобщем деле национального, классового, сословного раскола, как одоление ошибок коммунистической идеи и неприятие ценностей общества потребления, — федоровское учение имеет шансы превратиться в магистральное направление развития русской цивилизации.

Но надо ли спешить с декларациями и призывами? Сколько их сейчас безуспешно сотрясает российский воздух! Для восприятия такой идеи, как федоровская, необходим определенный уровень сознания, который еще надо готовить. (А "синяки и шишки", что набьет себе Россия и весь мир на широких путях погибели, тоже из научающих отрицательно-положительных факторов.) Федоров говорил, что апостолов-миссионеров общего дела должно быть столько, сколько существует профессий, сословий и состояний, и труд научения предстоит немалый.

ГЕННАДИЙ КОСАРЕВ, военный инженер

Философия общего дела Федорова предполагает всеобщность, воссоединенность людей. Для того, чтобы люди могли соединиться, нужны принципы подобного соединения, единомыслия. Можно согнать людей в одну кучу батальонами и танками. А можно, обнаружив при всей сложности и многообразности человечества, те внутренние коды, что присутствуют в каждом из нас, с помощью их научно организовать людей во всемирную творческую, созидающую артель.

АЛЕКСАНДР БАЛАКИРЕВ, старший научный сотрудник Лаборатории музееведения Государственного Центрального музея современной истории

Мы говорим о возможной роли учения Федорова в выработке национальной идеи для России, но осознаем ли в полной мере, насколько федоровская мысль уже является плотью и кровью русской культуры, самой русской истории?

Во-первых, "внехрамовую литургию" Федорова нельзя воспринимать как нечто неожиданное. Она знаменует глубинную тенденцию самой человеческой культуры. Исследования подтверждают тезис Флоренского о происхождении культуры из культа, об изначальном единстве действия и священнодействия. Культура всегда сопротивлялась чрезмерному разрастанию порождаемой ею материальной цивилизации и связанному с ней частно-экономическому интересу: это грозило рассыпанием социума. В древних праздниках-мистериях люди символически восстанавливали божественный космический порядок: связь живых и мертвых, связь людей с Богом, Космосом и, наконец, связь между собой, — тот порядок, который нарушался вследствие их своекорыстия и разобщения. Так или иначе, данная культура находила ответ на вызов цивилизации, материальная деятельность, ее цели приводились на некоторое время в соответствие с целями конечными, сакральными.

Христианство говорит о противоположности земного и небесного порядка, об Абсолютном Божественном совершенстве, но вместе с тем и о возможности и обязанности человека и человечества вслед за Христом преодолеть этот разрыв. О Земном Граде как подножии Града Небесного, о Церкви как небесно-земном союзе, о соработничестве человека и Бога в достижении Царствия Божьего. В этом — предназначение христианского Царства. Здесь человеческая миропреобразующая активность, знание, техника, производство, цивилизация и культура участвуют в богочеловеческом процессе. Эти тенденции прямо предшествуют идеям Федорова, да он и сам это неоднократно подчеркивал. Как и то, что эта линия, заметная в христианском мышлении и мироощущении, не была проведена последовательно ни в одной церкви, ни в одной христианской империи, включая и наш Третий Рим. Господствовала символическая храмовая литургия и пассивное ожидание Божьего суда. Такие воззрения не могли противостоять вызванной тем же христианством эмансипации человеческой личности, расширяющейся миропреобразовательной активности человека. На Западе произошла полная секуляризация культуры. Возникло расширенное производство. "Экономический рост" сразу обнаружил свою оборотную, негативную, сторону — она лишь по-новому высвечивается в каждую конкретную эпоху. Это — усиление социальной атомизации, разрушение нравственных норм, распад личности, рост обезличивания, экономического, социального и культурного порабощения, межцивилизационных конфликтов, новых и новых глобальных проблем. Рецепты спасения в рамках той же секулярной парадигмы никогда не достигали результата. Только грандиозная метаисторическая трансцендентная цель может быть сомасштабна новым силам, вызванным цивилизацией.

Призыв Федорова к "общему делу" и стал достойным ответом на вопрос о цели этого расширенного производства, новым современным ответом культуры на вызов цивилизации. Он вновь, уже в рациональную, индустриальную эпоху, замыкает цивилизацию новой мистерией, "внехрамовой литургией", соединяет уже на качественно новом уровне действие и священнодействие.

Естественно, что только в недрах общества определенного типа — в недрах христианской империи с ее эсхатологической устремленностью — и мог родиться такой ответ. Удерживание цивилизации в подчинении высшим целям, разворачивание ее к ним есть способ существования христианской империи. И если макроэкономически Россия — это периферия мировой цивилизации, то в религиозном и культурном смысле, наоборот, сама "мировая цивилизация" есть не более чем болезненно разросшаяся периферия христианской империи, часть, возомнившая себя Целым. Отсюда не просто центральная, а именно центрирующая, собирающая, синтезирующая роль России в мировой культуре и истории во второй половине XIX-XX вв.

Собственно, новую историю страны XIX-XX вв. можно вполне описать как переживание внутри христианской империи разрыва цивилизации и Смысла и выдвижение ряда утопий как ученых, так и "низовых", которые силятся устранить этот разрыв. По сути, вся светская культура России середины XIX-XX веков, включая естествознание, страдая от разрыва с народом и его ценностями, была устремлена к некоему смысловому центру, к великому синтезу, объединяющему веру и знание, труд и культуру, мысль и дело, город и деревню, "ученых и неученых". Федоров лишь яснее всех выразил потребность и конечную цель такого синтеза.

Наивно было бы ожидать, что историческая Православная Церковь и традиционная самодержавная государственность сразу же окажутся способны принять эту мысль. Она слишком грандиозна, а разрыв был нетерпим для религиозного по существу русского сознания. Цепь кризисов начала века ускорила развязку. Дальнейшая социальная и духовная история страны выглядит как ряд мучительных попыток практического осуществления такого разворота цивилизации к конечному идеалу. Федоров и здесь помогает узреть скрытый смысл происходящего. На федоровские обертоны красной утопии с разных сторон указывали многие наблюдатели. Идеи победы над смертью и даже идеи воскрешения были не чужды мечтателям и революционерам первой трети XX века. Причем выглядят эти идеи не столько как заимствованные у Федорова, сколько как наиболее последовательные выводы из их собственного хилиастического, "активно-апокалиптического" мироощущения.