Путевые картины - Генрих Гейне

Невозможно описать, как радостно, непринужденно и грациозно низвергается Ильза с причудливых утесов, встречаемых ею на пути, так что в одном месте вода неистово взлетает кверху или разбегается в пене, в другом — льется чистою дугообразною струею, как из полных кувшинов, сквозь трещины камней, а внизу перебегает по мелким камням, как резвая девушка. Да, предание говорит правду: Ильза — принцесса, которая, смеясь и цветя, сбегает с горы. Как блестит при свете солнца ее белая пенистая одежда! Как развеваются по ветру серебряные ленты на ее груди! Как искрятся и горят ее алмазы! Высокие буки стоят возле, точно серьезные родители, которые со скрытой улыбкой любуются резвостью милого ребенка; белые березы качаются, как тетушки, радуясь и вместе с тем опасаясь за слишком смелые прыжки; гордый дуб посматривает, как брюзга-дядюшка, которому придется за все это платить; птички в воздухе ликующе приветствуют ее, цветы по берегам нежно шепчут: «Возьми нас с собою, возьми с собою, милая сестричка!» Но веселая девушка неудержимо несется дальше и вдруг хватает мечтающего поэта: на меня льется цветочный дождь звенящих лучей и лучистых звуков, я теряю голову от этого сплошного великолепия и слышу только сладостные, как флейта, звуки:

Зовусь я принцессой ИльзойИ в Ильзенштейне живу.Пойдем со мной в мой замокК блаженству наяву.

Я лоб тебе омоюПрозрачною волной,Ты боль свою забудешьУнылый друг больной!

В объятьях рук моих белых,На белой груди моейТы будешь лежать и грезитьО сказках прошлых дней.

Обниму тебя, зацелую,Как мной зацелован былМой император Генрих,Что вечным сном почил.

Не встать из мертвых мертвым,И только живые живут;А я цветка прекрасней,И сердце бьется — вот тут.

Вот тут смеется сердце,Звенит дворец средь огней,Танцуют с принцессами принцы,Ликует толпа пажей.

Шуршат атласные шлейфы,И шпоры звенят у ног,И карлики бьют в литавры,И свищут, и трубят в рог.

Усни, как спал мой Генрих,В объятьях нежных рук;Ему я прикрыла уши,Как грянул трубный звук.

Неизъяснимо чувство бесконечного блаженства, когда мир явлений сливается с нашим внутренним миром и в пленительных арабесках сплетаются зеленые деревья, мысли, пение птиц, грусть, голубое небо, воспоминания и запах трав. Женщинам более всего знакомо это чувство, а потому, может быть, и блуждает столь прелестно-недоверчивая улыбка вокруг их губ, когда мы с гордостью ученых педантов похваляемся своими логическими подвигами — как правильно поделено у нас все на объективное и субъективное, как головы наши снабжены по-аптечному тысячами выдвижных ящиков: в одном — разум, в другом — рассудок, в третьем — острота, в четвертом — скверная острота, а в пятом — и вовсе ничего, то есть идея.

Продолжая путь свой словно во сне, я почти не заметил, как мы прошли долину Ильзы и поднялись опять в гору. Подъем был крутой и трудный, у многих из нас захватывало дыхание. Но, подобно покойному родичу нашему, похороненному в Мельне*, мы заранее представляли себе спуск с горы и были довольны. Наконец мы достигли Ильзенштейна.

Это — громадный гранитный утес, широко и смело поднимающийся из глубины. С трех сторон его окружают высокие, покрытые лесом горы, но четвертая, северная сторона, открыта, и отсюда видны расположенный внизу Ильзенбург и Ильза, далеко бегущая по низинам. На верхушке утеса, имеющей форму башни, стоит высокий железный крест, а кроме того, в случае нужды, там поместятся еще две пары человеческих ног.

Подобно тому, как природа разукрасила Ильзенштейн фантастическою прелестью, дав ему такое местоположение и форму, народное предание тоже озарило его своими розовыми лучами. Готшальк сообщает*:

«Рассказывают, что здесь был зачарованный замок, в котором жила богатая, прекрасная принцесса Ильза, до сей поры купающаяся каждое утро в Ильзе, и кому посчастливится увидеть ее в это время, того отведет она к утесу, где ее замок, и вознаградит по-королевски».

Другие передают прелестный рассказ о любви Ильзы и рыцаря Вестенберга, воспетой столь романтически одним из самых известных наших поэтов в «Вечерней газете»*. А еще другие рассказывают, будто бы древнесаксонский император Генрих проводил истинно королевские часы с Ильзою, прекрасною феею вод, в ее зачарованном замке на утесе. Однако писатель новейшего времени, его высокородие господин Ниман*, составивший путеводитель по Гарцу, в коем он с похвальным усердием дает точные цифровые данные о высоте гор, отклонениях магнитной стрелки, задолженности городов и т. п., утверждает:

«Все, что рассказывают о прекрасной принцессе Ильзе, принадлежит к области сказок».

Так говорят все эти люди, кому никогда не являлась такая принцесса, но мы, пользующиеся особым благоволением красавиц, знаем все лучше. Знал это и император Генрих. Недаром древнесаксонские императоры так привязаны были к своему родному Гарцу. Стоит лишь перелистать очаровательную «Люнебургскую хронику»*, где чудесные простодушные гравюры на дереве изображают этих старых добрых государей, восседающих в своих доспехах на закованных в броню боевых конях, со священною императорскою короною на бесценной голове, со скипетром и мечом в мощных руках, и на их славных усатых лицах ясно можно прочесть, как часто они тосковали по милым сердцу принцессам Гарца и по приветливому шелесту гарцских лесов, когда сами находились на чужбине, может быть в обильной лимонами и ядами Италии, куда постоянно влекло их и их преемников желание именоваться римскими императорами — истинно немецкая страсть к титулам, погубившая и императоров и империю.

Но я советую всякому, кто стоит на вершине Ильзенштейна, не думать ни об императорах, ни об империи, ни о прекрасной Ильзе, а только о своих ногах. Дело в том, что, когда я стоял там, погруженный в мысли, я услышал внезапно подземную музыку зачарованного замка и увидел, как горы кругом меня опрокинулись вершинами книзу, красные черепичные крыши Ильзенбурга заплясали и зеленые деревья начали носиться в голубом воздухе, так что все позеленело и поголубело у меня перед глазами; охваченный головокружением, я несомненно упал бы в пропасть, если бы, спасаясь, не ухватился крепко за железный крест. Никто не поставит мне, конечно, в упрек, что я в столь бедственном положении так поступил.

«Путешествие по Гарцу» — отрывок и отрывком останется. Пестрые нити, столь красиво вплетенные и предназначенные слиться в одно гармоническое целое, перерезаются внезапно, как бы ножницами непреклонной парки. Может быть, я в будущих своих песнях продолжу мою пряжу и во всей полноте скажу о том, о чем теперь скупо умолчал. В конце концов, не все ли равно, когда и где что-либо высказано, раз оно вообще сказано? Пусть отдельные произведения остаются отрывками, лишь бы они вместе составили: одно целое. В таком случае будут пополнены те или иные недочеты, устранены неровности и смягчены излишние резкости. Быть может, так бы вышло с первыми же страницами «Путешествия по Гарцу», и они производили бы менее кислое впечатление, если бы читатель потом узнал, что нерасположение, которое я, в общем, питаю к Геттингену, хоть оно еще и больше того, что было мною высказано, все же далеко не столь велико, как уважение, внушаемое мне отдельными тамошними личностями. И к чему бы мне умалчивать? Я в особенности имею здесь в виду того дорогого мне человека, который давно принял во мне дружеское участие, внушил мне уже тогда искреннюю любовь к занятиям историей, впоследствии укрепил во мне интерес к этим занятиям и тем направил дух мой на более спокойные пути, дал благотворный исход моей жизненной энергии и вообще уготовал для меня те исторические утешения, без которых я никогда бы не вынес мучительных переживаний нынешнего дня. Я говорю о Георге Сарториусе*, великом историке и человеке, чей глаз — яркая звезда в наше темное время и чье радушное сердце открыто для чужих страданий и радостей, для забот короля и нищего, для последних вздохов погибающих народов* и их богов.

Я не могу также не указать, что Верхний Гарц — та часть Гарца, которую я описал, вплоть до начала долины Ильзы, далеко не представляет столь радостного зрелища, как романтически-живописный Нижний Гарц, и дикой красотой своей, своими сумрачными елями образует с последним резкий контраст. Равным образом, три долины, образуемые в Нижнем Гарце реками Ильзою, Бодою и Зелькою, восхитительно отличаются друг от друга, если олицетворить характер каждой из них. Это — три женских образа, и не так-то легко решить, который из них прекраснее.