Проклятие могилы викинга - Фарли Моуэт

Ощущение это - будто они вдруг перенеслись в древний и чуждый мир было так сильно, что и Анджелина и оба мальчика просто не понимали, как быть и что делать. Они еще долго стояли бы на льду точно истуканы, но Питъюк наконец вырвался из смеющейся толпы и повернулся к друзьям.

- Зачем стоите? - крикнул он. - Иннуита боитесь? Вот еще! Идите скорей, знакомить буду с мое племя!

Порядком смущенные, Эуэсин и Джейми повели упряжки к берегу. Анджелина шла за братом, чуть не наступая ему на пятки. Как нарочно, словно для того, чтобы еще сильней смутить юных путешественников, эскимосы вдруг будто онемели, выстроились в ряд и в мертвой тишине пристально, пытливо смотрели на подходящих к ним незнакомцев.

Кликнув двух эскимосских парнишек, Питъюк кинулся навстречу друзьям, каждому пареньку передал по упряжке (чтобы между непривязанными эскимосскими псами и ездовыми не началась драка), а сам схватил Анджелину и Джейми за руки и потащил к эскимосам.

Он подвел их прямо к огромному, как медведь, длинноволосому старику, чье широкое, иссеченное морщинами лицо расплылось в улыбке, открывшей обломки темных зубов.

- Это Кейкут, - сказал Питъюк. - Когда мой отец умер, вместо отец мне стал.

Джейми застенчиво улыбнулся, протянул старику руку. Но тот посмотрел озадаченно - он явно не знал, что с ней делать. Джейми густо покраснел и отдернул руку.

- Я его с прошлой зимы запомнил, - грубовато сказал он. - Как поживаете, мистер Кейкут?

Питъюк захохотал, согнулся в три погибели; не сразу ему удалось взять себя в руки. Наконец он выпрямился и закричал:

- Кейкут не белый начальник! Эскимос! Рука не пожимает, "как поживаете" не знает. Нос тереться! Вот смотри!

Он круто повернул Анджелину к себе лицом, вытянул шею и потерся носом об ее нос; глядя на них, эскимосы громко, весело расхохотались. Напряженного молчания как не бывало, эскимосы толпой окружили приезжих. Мужчины и женщины брали их за руки, хлопали по плечам, смеялись, что-то быстро, непонятно говорили - шум поднялся оглушающий.

- Вот это да... - шепнул Джейми Эуэсину. - Как расходились-то!

- Они напугают Анджелину до смерти, - сказал Эуэсин. - Погляди, как она уцепилась за Питъюка!

Путешественников увлекли к самому большому чуму. Он был сделан из скобленных шкур карибу, сшитых и натянутых на каркас из тонких шестов. Конусообразный, он был около двадцати футов в поперечнике и футов двенадцать высотой. Анджелину и мальчиков провели, вернее, протолкнули внутрь; здесь было просторно, светло. В глубине чума пол застлан был толстым слоем одеял из оленьих шкур мехом наружу. Меховая одежда, инструменты из оленьего рога, лук, стрелы, множество каких-то непонятных предметов свешивались с шестов каркаса и валялись на полу.

- Садитесь, - пригласил Питъюк своих друзей. - Сейчас большой еда будет. Для гость всегда большой еда, потом много разговор.

- А где твоя мама, Питъюк? - спросил Эуэсин.

- В стойбище на Кейкут-озеро, - ответил Питъюк и объяснил, что его племя живет в трех стойбищах, меж Круглым озером и рекой Кейзон, которую эскимосы называют Иннуит Ку - Река Людей. Так разделились они для того, чтобы широким фронтом стать на пути оленьих стад, идущих на север, и тем самым добывать как можно больше оленей. - Пуля нет для ружья, - закончил он. - Охотятся с лук и стрелы. Много не убьешь. Эта зима все был сильно голодный.

Появилась немолодая женщина о круглым улыбчивым лицом, черные волосы, зачесанные назад, открывали широкий лоб, их придерживал блестящий медный обруч. Женщина внесла глубокую деревянную миску с супом, в котором плавали какие-то коричневые куски. Поставила миску перед гостями и ушла. В дверной проем вдруг просунулись головы по меньшей мере десятка ребятишек; большими круглыми глазами серьезно и зачарованно глядели они на приезжих и на еду.

- Вареные оленьи языки, - объяснил Питъюк. - Мы надо все съесть. Самый лучший еда на стойбище. Весь нам отдали. Не съедим - горевать будут.

Языки оказались необыкновенно вкусными, да к тому же все четверо проголодались, так что слова Питъюка никого не испугали. Но не успели еще ребята разделаться с языками, как появились две женщины. Одна несла старое ведро, а другая - миску. Ведро было до краев полно рыбьими головами - они плавали в воде и глядели на мир бессмысленным взглядом. В миске грудой высились жареные оленьи ребра.

- Ух ты! - воскликнул Джейми. - Они что, думают, мы это все съедим?

- Надо есть, - сказал Питъюк. - Эскимосы весь еда отдал. Нельзя обижать эскимосы, Джейми.

- Да ведь я тогда сам себя обижу или помру. Тут еды на целый полк. И лучше бы рыбы закрыли глаза. Терпеть не могу есть, когда на меня смотрят.

Прошло полчаса. Эуэсин, Джейми и Анджелина наелись так, что, казалось, вот-вот лопнут, и, обессилев, с трудом переводя дух, откинулись на оленьи шкуры. Один Питъюк не сдавался. Он обгладывал ребра карибу одно за другим и правой рукой кидал их в дверь; ребятишки, не спускавшие глаз с пирующих, пригибались; кости вылетали наружу, собаки набрасывались на них и уносили в зубах.

Мало-помалу, поодиночке и по двое, в чум стали сходиться взрослые. Скоро Питъюк так увлекся разговором, что забыл о еде. Ему было что порассказать эскимосам, а им - что порассказать ему, ведь с тех пор, как он отправился с Джейми и Эуэсином на юг, в лесные края, прошло почти полгода.

Джейми, Эуэсина и Анджелину пока оставили в покое, и они были этим очень довольны. Передышка дала им время освоиться с незнакомым обиходом эскимосского стойбища.

Меж тем другие женщины внесли железные котелки с чаем. Чай привез Питъюк, эскимосы его не пили уже больше года. Чай - главное лакомство эскимосов; в этот вечер они выпили, наверно, литров тридцать пять.

Время от времени Питъюк оборачивался к своим товарищам, коротко пересказывал, о чем идет беседа.

Много толковали о том, что с кем произошло за эту зиму, но немало говорили и об оленях: что их становится все меньше, что зима была голодная, - а еще о том, какая жизнь была в тундре в старину.

- Давний-давний время, - рассказывал Питъюк друзьям, - ихалмиуты жили еще дальше на север, у большой озеро Энгикуни. Тогда много было эскимос, очень много. Стойбище большой был, наверно пятьдесят чум. Когда Кейкут совсем ребенка был, белый люди приплыл каноэ по реке, а в стойбище пошел большой болезнь. Почти все помер...

Тут его прервали другие эскимосы. Наконец поток речей приостановился.

- Теперь праздник будет, - сказал Питъюк. - Эскимосский праздник. Очень весело. Вот увидите!

На дворе смеркалось; одна из женщин принялась зажигать плошки из мыльного камня, в которые налит был растопленный олений жир. Фитилями служили жгуты из шелковистой неприхотливой пушицы, что цветет повсюду за Полярным кругом. Коптилки горели чистым, ярким пламенем, освещая темные улыбающиеся лица эскимосов, тесно набившихся в чум.

Старик Кейкут вытащил деревянный обод, футов трех в поперечнике; на обод была туго натянута оленья кожа.

При виде этого огромного бубна эскимосы одобрительно зашумели и потеснились к стенам, оставив посредине свободное место. В чуме все гуще клубился табачный дым: Питъюк раздал пачки табаку всем мужчинам и всем женщинам, и теперь они раскуривали трубочки из мыльного камня.

Кейкут, шаркая ногами, вышел на середину. В меховых штанах и парке, он сейчас еще больше походил на добродушного медведя. Держа бубен в левой руке, он завертел его и при этом палочкой, которую держал в правой руке, постукивал по ободу. Наконец он подобрал нужный ритм, склонился над бубном и запел, переступая ногами в такт музыке.

Дикая, пронзительная песнь эта состояла из множества коротких строк; после каждой все собравшиеся хором подхватывали, причитая: "Ай-я-я-я-яй, ай-я-я-я..."

Это было так странно, непривычно, что сначала у Джейми пошел мороз по коже. Но понемногу мерный рокот бубна захватил и его, и, сам того не заметив, он присоединился к хору. Он видел, что Эуэсин и Анджелина не сводят глаз с Кейкута и тоже подхватывают припев вместе со всеми.

Но вот песня кончилась. Кейкут передал бубен другому эскимосу, и тот тоже запел. Так продолжалось до тех пор, пока каждый мужчина не спел свою песню. Между песнями пили чай - чай лился рекой. Табачный дым становился все гуще. Наконец одна из женщин приподняла боковую полу чума, чтобы впустить свежий воздух. Оказалось, вокруг чума лежат на животах мальчишки и девчонки и слушают, что происходит у старших.

Пение кончилось. Питъюк повернулся к своим гостям.

- Теперь вы, - строго сказал он. - Пойте для эскимосы.

- Ой, нет! Только не я! - воскликнул Джейми, но Эуэсин не стал отказываться.

Он поднялся, серьезный и важный, шагнул на середину чума и запел. Песню эту Джейми никогда прежде не слышал. Было в ней что-то древнее, первобытное, прорывался порою какой-то нечеловеческий вопль, словно отзвук иных времен, голос ушедших в небытие, забытых людских племен.