И Маркс молчал у Дарвина в саду - Илона Йергер

Как всегда, приветливые глаза Полли вырвали у Чарльза рефлекторное объяснение в любви, и он, не раскрывая рта, тепло, низко помычал. Тоже слегка склонив голову набок. Потом взял трость и вышел к осеннему сверкающему солнцу. Собака тут же взяла на себя роль проводника, обернулась, словно убеждаясь, что хозяин идет следом, и побежала.

Трость постукивала о камни, и Чарльз выпрямился, как велел ему доктор Беккет: «Во время оздоровительных прогулок не забывайте вытягиваться и расправлять грудную клетку. Трижды в день – ходить прямо, широкими шагами и как следует дышать!»

Чарльз вбирал в себя октябрьское солнце и осенний воздух, пахнущий первыми умирающими листьями, напа́давшими на большую лужайку перед домом, а Полли, как и полагается жизнерадостной собаке, держала хвост торчком, о чем писал Чарльз в своей книге о выражении эмоций у человека и животных: «Когда собака всем довольна и бежит впереди хозяина крупной эластичной рысью, она обыкновенно держит хвост кверху, хотя совсем не так напряженно, как в гневе».

Разумеется, Чарльза интересовали и хвосты коров и лошадей. Во время прогулок он любил смотреть, как соседские коровы скачут от удовольствия и смешно закидывают хвосты.

Чарльз, с гордостью глядя на свою Полли, на ее поседевший и облезший с возрастом хвост, вспомнил Томми. Он часто наблюдал, как, переходя на галоп, конь опускал хвост, чтобы снизить сопротивление воздуху.

– Ах, Томми! Мне так тебя не хватает. Старый проказник… – Трость постукивала, а Чарльз, как частенько в последнее время, говорил сам с собой. – Хоть Эмма и не захотела признать, тогда у тебя в глазах стояли слезы.

Полли что-то услышала, обернулась и, увидев, что хозяин, погруженный в мысли, смотрит прямо перед собой, засеменила дальше.

Томми, его последняя верховая лошадь… Однажды, уже старый, он споткнулся, упал и перекатился по Чарльзу. Верный конь, казалось, был безутешен, может, даже слышал хруст и треск ребер в груди у Чарльза. Тот лежал в траве и стонал, а Томми тыкался носом ему в бедро, словно желая сказать: «Вставай! Ты можешь ходить. Покажи мне». Но Чарльз не мог. Его пришлось нести в дом, и он видел, как Томми, опустив голову, стоял на лужайке и плакал. Когда выяснилось, что любимого не разбил паралич, Эмма не могла найти слов для выражения радости, однако тут же вышла из себя, услышав, как он опять приписывает животным человеческие чувства.

– Ах, Эмма! Ты просто не хочешь согласиться с тем, что мы все родственники.

Трость застучала сильнее. Чарльз с силой упирал ее в каменистую землю.

– Да, и с тобой, моя дорогая Полли.

Собака повернула голову и тихо гавкнула.

Довольно долго они молча шли друг за другом. Потом Полли затявкала, спугнув бойкую синицу, что-то клевавшую между камешками щебня на дорожке. Птице надо объяснить, решила собака, что тут имеет право ходить только она одна. Синица перепорхнула на яблоню и уселась на нижнюю ветку. Да отстань ты от меня со своим правом. Синичий щебет заявил в ответ, что старой тявкальщице ее не достать даже на такой небольшой высоте. Поводя черно-белой головкой, она выпевала свои куплеты, теряющиеся в теплых лучах осеннего солнца.

Вдруг синица размазалась. Семенившая Полли тоже, хвост ее странным образом раздробился. Чарльз остановился, обхватив набалдашник трости.

Опять головокружение. Он закрыл глаза, чтобы избавиться от навязчивых искаженных картинок, и, осознанно дыша, попытался унять волнение. Раз, два, три. Он просчитал вперед, потом обратно.

Считать, складывать, вычитать – простая или, в зависимости от состояния, сложная арифметика служила ему терапией уже много лет. И когда сознание грозило померкнуть, не раз помогала.

Двадцать. Двадцать один. Двадцать два. Вернулась Полли, ласково потыкалась в колено. Сердце билось безо всякого ритма. И слишком сильно. Чарльз чувствовал, как стучит в горле. Двадцать три. Двадцать четыре. На двадцати семи до него дошло, что он самым жалким образом скрючился над тростью. Осторожно попытался немного распрямиться. Расправить грудную клетку. Сердцу требовалось больше места. Но грудь сопротивлялась всем попыткам, в ней по-прежнему было тесно. В голове прозвучало: «Ходить прямо, широкими шагами и как следует дышать!»

На сорока двух Чарльз открыл глаза: животные и растения в саду вернули себе четкие очертания. А хвост Полли – обычную, полагающуюся фокстерьеру форму. Осталось только небольшое недомогание.

Гуляющие снова двинулись вперед, но Полли уже не хотелось бежать впереди. Замедлившись, она тащилась около хозяина и часто поднимала к нему голову.

– Ах, Полли, – сказал Чарльз, – ты идешь у ноги. А ведь совсем этого не любишь. Ты моя дорогая.

Они приблизились к узкой тропинке, отходившей в сторону теплицы. Здесь, как всегда, появилось искушение забыть о просьбе доктора Беккета отключаться от работы хотя бы на время прогулок, и тут же дали о себе знать угрызения совести. Но он испытывал такое удовольствие, когда срывал в теплице пару листиков или кормил росянку мухой. А еще хотелось поговорить с хмелем, пусть постарается и проползет последние полметра до воткнутой в землю палочки за высчитанное Чарльзом время, тем самым предоставив ему нужные данные для списков.

Заметив, что Чарльз собирается свернуть, Полли обмякла. Она наклонила голову, перестала махать хвостом, у нее опустились уши и отвисла нижняя челюсть. Глаза поблекли. Чарльзу было известно ее выражение полнейшего уныния, он называл его «тепличной мордой». Та появлялась, стоило Полли увидеть, как Чарльз лишь на миллиметр отклоняется к тропинке. Иногда он делал это, чтобы обвести ее вокруг пальца. Собака терпеть не могла прерывать прогулку и ждать.

Грустная Полли улеглась у двери, так как ни разу еще не удостоилась разрешения войти. Она уже много лет как не жаловалась. Очевидно, Чарльз не предполагал в собаке достаточно изящества, чтобы пройти между горшками, шпалерами и стеклянными сосудами с различными химическими жидкостями для экспериментов, куда он помещал фрагменты растений, и не устроить побоища. Или при проведении требующих особой тщательности опытов он боялся, что собачья шерсть исказит результат.

Чарльз зашел в теплицу и полил небольшую грядку разносортных бобов, которыми занимался последние недели. Один росток вытянул из земли, тщательно промыл и, высушив полотенцем, положил в нашатырный спирт. При послеобеденном рабочем обходе, начинавшемся в половине пятого, он внимательнее рассмотрит его под лупой и сравнит со взрослым бобом, препарированным им утром, в первый обход, продолжавшийся, как всегда, с восьми до половины десятого. Точнее, он препарировал корешки, поскольку с некоторого времени опыты Чарльза были связаны с чувствительностью кончиков корней. Вернее, с их геотропической чувствительностью.

– Я вас выведу на чистую воду, – пробормотал он, закрывая банку со зловонным аммиаком.

Чарльз