Северный Удел - Андрей Кокоулин

О-хо-хо.

Я встал, скинул мундир на постель, разгоняя кровь в теле, сделал несколько приседаний. Покрутил рукой.

Уже терпимо. Почти не болит.

Тень моя металась по стенам от огонька свечи.

Подобраться к Полякову-Имре тому, кто задумал его убийство, наверняка было проблематично. Принял бы тот незнакомого человека? Вряд ли. А вот своего…

Я снова сел.

Убийцы. Перо разродилось кляксой. Невовремя.

Итак, три черты. Громатов. Неизвестный. И этот, горный инженер… Да, Шапиро.

Что их объединяет? Двое были близки к жертвам. Насчет третьего — неизвестно, мог быть кто угодно.

Потом — Синицкий и Лобацкий. Еще две черты.

Если лейб-гвардеец подходит в близости к императору, то напавший на меня с дядей казначей был лицом случайным.

Так-так-так.

Я почувствовал азарт. Что-то маячило, маячило на границе понимания. Ухватить бы.

Ноготь на мизинце щелкнул под зубами.

Пять убийц. Как минимум, трое с пустой кровью. Предположим, что все пятеро. А что нам это дает? Что дала Громатову и Шапиро пустая кровь? Что дала Синицкому?

Я замер.

Силу. Ах ты ж, Ночь Падения! Силу она дала!

Получилось бы у Громатова без пустой крови убить носителя великой фамилии? Нет! Уж на что стар был Меровио, а настроение и мысли секретаря почуял бы сразу. Громатов не то что ножом махнуть, приблизиться бы не смог.

Высшая кровь — не расхожее словосочетание.

В гостях-плену у Гиль-Деттара я на спор, с завязаными глазами, «держал» двух шахар-газизов, которые пытались расстрелять меня из ружей.

Блистательные шахар-газизы, попадающие в суслика или голубя со ста шагов, бесславно мазали с тридцати.

О, они целились, они намечали: сердце, лоб или горло, они не дыша выбирали спусковые крючки.

Я же лишь слегка поправлял их.

Десять выстрелов. Десять возгласов, полных обиды и недоумения. Десять свинцовых шариков в глинобитную стену слева и справа от меня.

Тяжелый взгляд Гиль-Деттара ощущался даже через повязку…

Наклонившись, я приоткрыл штору.

Туман растаял. Улица и дом напротив казались невозможно резкими. Темнели окна. Светил газовый фонарь. Тень его шлагбаумом лежала на мостовой. Шарабан пропал.

Дождался пассажира?

Легкий стук в дверь заставил меня метнуться к «Фатр-Рашди» под подушкой.

— Кто там?

— Я, господин, — шепнули из-за двери.

Я сдвинул засов.

Кровник шагнул в комнату. В свободной рубахе. В подштаниках. С накрытым полотенцем подносом в руках. С огарком свечи в плошке сверху.

— Что это? — спросил я.

— Ну, я чую, не спите… — Майтус повертел головой. — Волнуетесь… А не евши целый день. Разве ж можно не евши?

— На столик, — подсказал я ему, куда ставить поднос.

— Ага.

Он с готовностью подчинился.

Потом снял полотенце, что-то поправил там, что-то переложил, чем-то негромко звякнул. Замер. Снова склонился.

— Майтус… — позвал я.

— Да?

Майтус повернулся ко мне. Лицо его было спокойным, расслабленно-сонным.

— Когда отец сделал тебя кровником?

— Так это… — он потер щеку. — Две седьмицы назад.

— И ты согласился?

— А чего б нет? Я, сколько помню, все при нем…

— А семья?

— Так нет у меня семьи. — Майтус потискал полотенце. — Умерли. Давно уж.

Я сел на постель.

— Извини.

— Да чего там… — Майтус подал мне миску с теплым картофелем. — Кушайте, господин.

— Сядь рядом, — сказал я ему.

Майтус осторожно присел на край, сложил кисти рук на коленях.

Я откусил картофелину, пожевал. Потрескивали фитили. Майтус смотрел в стену. Казалось, что и не дышал.

Рыжеватые усы. Золотящийся глаз.

— Дай руку, — отложив миску, я протянул ладонь.

— Да, господин.

Я закатал левый рукав Майтусовой рубахи.

Поперек запястья бугрилась широкая продолговатая короста. Жесткая, неприятно свекольного цвета. Свежая. А сквозь нее проглядывала бирюза.

Ящерка.

Я колупнул коросту пальцем. Ящерка внутри раскрыла пасть.

Ишь какая! Своих не узнает.

— Как это было, Майтус? Что отец говорил?

— Господин показался мне испуганным.

— Что?

Майтус кивнул.

— Господин сказал: ложись. Я лег. Железо холодное. Вода холодная. Господин нож мне подал, а я взять не могу, пальцы…

Он мотнул головой. Ему было стыдно за ту свою слабость.

— А потом?

— Потом взял. Господин сказал: успокойся, режь быстро, но не глубоко. Положил мне ладонь на затылок. Сказал: вдохни. Я вдохнул. Сказал: режь. Я и чиркнул. А он сказал: вот и хорошо.

Я снова колупнул коросту.

Майтус поморщился, но отдергивать руку не стал.

— Больно?

— Жжется, господин.

Я заглянул ему в глаза.

— Майтус, мне нужно точно знать, что тебе говорил отец. Почему он был напуган. Что его испугало.

— Он сказал, что ошибся.

— В чем?

— Не знаю, господин. Я ослабел. Я плохо слышал.

— Погоди.

Я подтянул к себе мундир.

Вот она, воткнутая в подкладку игла. А вот и платок. Плотный, не сразу и прокусишь.

— Потерпишь, Майтус? — спросил я.

Ответом был судорожный кивок.

Мизинец? Средний? Указательный? Я подул на многострадальные свои пальцы. Какой колоть сейчас?

Указательный.

Игла клюнула подушечку. Кровь выступила влажной бусиной.

— Майтус, — сказал я, — возьми платок, сожми в зубах. А то перебудим тут всех.

— Да, господин.

Кровник забил платок в рот.

Я поправил его руку, чтоб коростой смотрела ровно на меня. Ладонь была липкая, потная.

— Боль будет острой, но короткой.

Майтус зажмурился.

Я выцелил ящерку. Стиснул поудобней иглу.

О, сколько раз я уже колол свои и чужие пальцы, плечи и шеи! Чаще, конечно, свои. А еще, бывало, самому Огюму Терсту.

Здесь важен упор локтя. И хват.

Игла опустилась.

Майтус дернулся, замычал, отбив в пол пяткой.

Из-под коросты брызнула, бирюзово блеснув, капля крови, я торопливо прижал ее указательным.

— Айма тиан шэ…

Кровь смешалась. Моя, отца, Майтуса.

Я моргнул и увидел тяжелую тканую портьеру. Она посеклась справа и золотилась там солнечным светом. Но вокруг было темно.

Пальцы держатся за край железной ванны. Дрожь засела в теле. Холодно. Холодно. Торчат из воды колени. Мои? Чужие? Дрожат.

Поворот головы ловит тень в красном халате и белых кальсонах. Тень скользит мимо. Свеча в шандале выхватывает худое лицо.

Отец!

Нет, не видит, не слышит. Занят. Встал спиной. Движения сухи, работают локти. Что-то звенит. Шелестят листы.

Отец наконец приближается, подает нож. Пальцы скрючились, попробуй ухвати. Как же разлепить-то?