На острове - Карен Дженнингс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Уинстон улыбнулся Самуэлю, кивая головой в такт музыке у себя в наушниках. Каймелу помахал рукой и спросил:
– Как дела? Стена твоя, между прочим, обвалилась, – он указал в ту сторону. – Видел? Похоже, тебе хватит дел на несколько дней.
– Наверно, ночью обвалилась, – сказал Самуэль.
– Надо было цементом скрепить. Я тебе сколько лет говорю, нужен цемент. У меня еще, может, осталось полмешка с прошлого года, когда мы вытяжку делали. Посмотрю и привезу в другой раз. Просто попробуешь – вдруг понравится?
Уинстон спустился в трюм, выгружать снабжение. Было слышно, как он напевал, фальшивя, проглатывая слова.
– Слышал бы ты, что он несет. Мальчишка решил стать поп-звездой. В городе какой-то конкурс, и он думает, что может выиграть, – Каймелу покачал головой. – С каких это пор стало стыдно иметь хорошую честную работу, хотел бы я знать? – прокричал он в трюм. – Нельзя, чтобы все были богатыми и знаменитыми! Кому-то надо, блядь, работать!
Самуэль отвернулся от него и перевел взгляд на воду, на розовые перистые облака, на медленно встающее солнце.
– И вот еще что, – сказал Каймелу, проследив за взглядом Самуэля, – погода. По-моему, вполне по сезону – как думаешь?
– Да, можно так сказать.
– Ну а Кеб, который в гавани, он говорит, рыба не плывет, как положено. Говорит, приливы-отливы сбились. Или изменились? Не помню точно. А еще он сказал – и это я запомнил совершенно точно, – сказал, что поймал акулу в сети, полуживую от голода, говорит, не евшую лет сто, так он сказал. Когда только такое было? Даже не знаю. Наверно, никогда. Плохие времена. Говорят, это худший рыболовный сезон на памяти рыбаков.
– Пап, они говорят это каждый год, – сказал Уинстон, поднимаясь из трюма с коробкой на плече. – Когда я был мальчишкой, говорили и посейчас говорят.
– А тебя кто-то спрашивал? Разгружал бы лучше. Спускай добро на берег, и хватит умничать. – Он закатил глаза на Самуэля: – Ох уж эта молодежь. Никакого уважения. И весь день за ними глаз да глаз. Но он вообще хороший парень, на свой лад. Дай мне десять лет, ввести его в курс дела, и из него может выйти толк. – Он сошел на причал и пожал руку Самуэлю: – Ты в порядке? Выглядишь усталым.
– Нет, я в порядке. Как сам?
Каймелу снял шапку и засунул в задний карман.
– Не могу пожаловаться. Всего вдоволь. Здоровьем, слава богу, никто не обделен. Эше – это вторая у Уинстона, помнишь, ты в тот раз фотку видел, – играет в спектакле в детском саду, в эту субботу. Одну строчку произносит, так-то. Одну строчку, а Эдит шьет ей костюм две недели, днем и ночью. Миллион стразов, ленточек и блестяшек. А если не шьет, так ходит продает билеты всем дамочкам из церкви, чтобы пришли посмотреть. Эше весь день ходит, держит расческу как микрофон и талдычит свою строчку. Ни единого, блядь, слова не понятно. Но такая лапочка, даже без дедовских умилений. Уинстон! Где коробки?
– Прямо перед тобой, пап. Сейчас принесу последние.
Каймелу указал на коробки так, словно сам их принес.
– В общем, Сэм, тут все как всегда, но я достал новую марку стирального порошка. Эдит на него молится, и его продавали по акции. Если не понравится, просто скажи, окей? И мы привезли тебе этот навоз, как ты просил. Это пиздец – от него все провоняло, можешь поверить. Рад, что наконец избавились.
Он поднял одну картонную коробку и сказал:
– А это от Эдит, из магазина, знаешь. Нет-нет, я сам. Не волнуйся. Уинстон! Это все?
– Да, пап.
– Ну, тогда беги в коттедж, поставь чайник и заваривай чай. Коробки подождут.
Самуэлю хотелось преградить путь Уинстону и сказать: «Нет, только не сегодня. Уходите, бога ради, оставьте меня в покое».
Но он стиснул челюсти, засунул руку в карман и сжал ключ от маяка. Он поплелся за Каймелу, с трудом волоча ноющие ноги.
– Не слышал, какой бардак в парламенте? – спросил Каймелу. – Нет, надо думать, не слышал – откуда? Что ж, там хаос, скажу тебе. Полный хаос. Сплошные скандалы из-за коррупции, махинаций, оппозиция выражает протест. Это только последние две недели, такие дела. В итоге ввели войска, и это был пиздец. Реальный пиздец. То есть кому-то вроде тебя, Сэм, должно быть, жутко слышать такое. Ты столько лет провел в тюрьме из-за Диктатора, а мы теперь опять вводим войска. И – прости, что говорю это тебе, – но, если честно, многие люди там, на материке, жалеют о тех днях. Да, мы жили в страхе, то есть с этим никто не спорит. Но дело в том, что тогда был хотя бы порядок, не было такой преступности. А теперь сплошной бардак.
Он перевел дыхание, когда они поднялись на мыс, и приложил руку к груди.
– Каждый раз он меня убивает, этот холм. Чувствую, как сердце стучит, нахуй, в ушах. Не знаю, как ты справляешься, Сэм, правда не знаю.
Через несколько секунд он плавно махнул рукой, показывая, что готов продолжать. Он тяжело перевел дыхание, прокашлялся и заговорил:
– Как я сказал, там бардак, на континенте. О дорогах даже не спрашивай. Одна сплошная колдобина. Помнишь, какие ровные были? Ну, еще бы, со всеми этими военными парадами и конвоями с «Роллс-Ройсами», а? А этот президент везде летает. Срал он на дороги.
Они подошли к коттеджу, и Самуэль проскользнул в дверь перед Каймелу. Он сдернул одеяло с дивана и набросил на подлокотник, пока Каймелу ставил коробку на кухонный стол. Самуэль ждал, что он заметит кастрюлю с тарелкой, вилку с ложкой и две кружки на сушилке. Ждал, что он скажет: «Вечеринка была?» Но Уинстон уже убрал кружки, и если Каймелу что-то и заметил, то не придал значения.
Он вернулся в гостиную и со вздохом опустился на диван.
– Знаешь, Сэм, что тебе нужно? Скамеечка для ног. Самое то, когда ноги устали.
– Может, смастерю. Доски у меня есть.
– Это все, что нужно. Доски и подушка. Уинстон! Посмотри в коробке, что я там поставил. Твоя мать прислала печенья. Боюсь, не домашние, Сэм. Она всю неделю по уши в стразах – шьет этот ебучий костюм.
Уинстон вошел с тремя кружками и взял себе оранжевую. Он протянул
