Птичка на тонкой ветке - Феликс Петрович Эльдемуров

Я нечаянно проглотил ягоду винограда вместе с косточками.

А он, с прежнею усмешкой, на меня смотрел.

— Король Гвидо… — снова начал было я, но он, прислушавшись к звуку голоса, прервал меня:

— Ага… Значит, это всё-таки был ты!.. Де Бор-ран… — сказал он, отстраняясь и показывая зубы. — Прошедшей ночью я мог коснуться тебя рукой, сэр Бер-тар-ран! Охрана ваша никуда не годится. Твои соплеменники спят и видят сны, и их не будят даже песнопения о далёкой родине и златокудрых девах… как там?.. что скачут на конях и терзают сердца неустрашимых воинов, не так ли?

Я не нашёлся что ответить.

— И этот букетик цветов, что ты несёшь сквозь кровь и гарь войны… он, конечно же, сейчас с тобой. И даже погибая, ты будешь призывать не только имя своего Бога, но и повторять неустанно её имя. Не так ли?

Теперь мне почему-то было не страшно, а интересно. И всё-таки я повторил:

— Король Гвидо…

— Опять ты с этим Гвидой! — поморщился он. — Дался тебе этот Гвида! Да ты не волнуйся, я пальцем не тронул твою Гвиду… Мне радостно, что ко мне приехал ты, молодой слагатель песен! Сейчас я хочу беседовать с ТОБОЙ…

Я и страшился этого человека, и восхищался им. Он что, желает, чтобы я перед ним пел? Призрак Рено де Шатильона стоял перед моими глазами… Кисть винограда понемногу таяла в пальцах.

Он подал полотенце:

— Скажи, а вот что, если бы твоей возлюбленной… как её… Гви-скар-де Бургундской, да… какой-нибудь негодяй нанёс оскорбление? Ударил бы её по щеке, сорвал бы кольца с пальцев, выдернул серьги из ушей? Молчишь?

Мне нечего было сказать.

Он жестом отослал охрану.

— Так вот, слагатель песен. Я сам, своими руками, прилюдно отсёк голову обидчику моей сестры. Возрази мне на это, скажи, что я был неправ, ты, христианин!

И я вновь не мог ничего сказать, и только вновь промямлил:

— Король Гвидо…

Он досадливо махнул рукой:

— Ваш Гвидо — трус и глупец, не о нём речь!

И прибавил насмешливо:

— А позволь-ка осмотреть твой меч, сэр рыцарь!

Я оторопел. Я только сейчас осознал, что напротив меня сидит, в сущности, безоружный передо мною человек, и этот человек — мой враг…

И… отдавать ему в руки моё оружие? Мою заветную Исидору-Сервенту-Спаду?..

Тем не менее я, повинуясь какому-то внутреннему чувству, вынул из ножен клинок и подал его через стол, рукоятью вперёд.

И он как будто бы не удивился этой моей готовности:

— Красиво твоё оружие, франк, — как ни в чём ни бывало, сказал он. Опытным глазом окинул лезвие вдоль, на свет, прищёлкнул ногтем по лезвию, послушал как запела сталь… — А неплохой клинок. Только он у тебя очень иззубрен и грязен. Ты побывал во многих схватках, ты отважен, а порою безрассуден. А знаешь что…

Он достал из шкатулки мешочек. Щепотью порошка — вот этого самого — провёл по лезвию, на котором тотчас высветилась зеркально блеснувшая полоса.

— Лезвие меча отражает душу воина, не так ли? — сказал Саладин. И его глаза впились в меня:

— Ты великодушен и велик твой Бог. Повинуясь Ему, ты не смеешь поднять руки на безоружного… Превыше всех заветов для тебя заветы пророка Исы? И та Любовь, во имя которой ты готов идти до конца…

Я отложил на блюдо недоеденную кисть.

— Король Гвидо! — поглядев ему в глаза, повторил я.

Он, казалось огорчённо, протянул мне меч обратно — рукоятью ко мне, и я спрятал клинок в ножны.

— Вот видишь, ты считаешь, что поступил бы недостойно. Вместе с тем, ты полон сомнений… Ай! Этот твой король Гвида — вот кто бы не сомневался… Я отпустил его ещё десять дней тому назад… Вместе с его рабами, слугами, женщинами, жёнами, мужьями, верблюдами с барахлом… Вон из нашего города! Это — не достойный противник. Он до сих пор блуждает по пустыне, и всем говорит, что от меня скрывается! Вам необходим такой соратник? — так пожалуйста, берите, я даже могу сказать где он… И всё же, сэр рыцарь…

Он умело выдержал паузу. Я не знал кто находится передо мною — враг, или, быть может, друг… Чего он хочет от меня?

— Нет, я не позову тебя к себе на службу, — его глаза смеялись. — Мы — враги. Иметь во врагах тебя будет, пожалуй, даже почётнее, чем в друзьях, потому что не хочу никого переманивать на свою сторону, ведь это, согласись, будет нечестно. Я вижу, ты спешишь передать своим друзьям добрую весть… Но я хотел бы, чтобы ты, возвышенный враг мой, уделил бы мне ещё немного времени. Вот что… Не спеши входить в новые реки крови. Отдай ещё немного времени беседе и этим плодам, что когда-то преподнесли пророку Мусе обитатели земли обетованной…

— И ещё, — прибавил он, с удовольствием поглядывая, как я вновь и с жадностью набросился на еду. — Я хочу преподнести тебе небольшой подарок. Видишь ли, мой отец (упокой Аллах его душу!) был оружейником в Дамаске…

С этими словами он пересыпал в пустой кожаный мешочек ровно половину из того, чьим содержимым только что касался моего меча.

— Поглядывай иногда в своё зеркало, юный воин, — сказал он при этом. — И тебе многое откроется. Правда, болтают, что зеркала придумал тот, кого мы называем Иблис, где-то на заре человечества. Но… кто этот Иблис, и кто мы, возвышенные духом перед лицом Аллаха… или твоего Христа?

— Да, кстати, — здесь его голос стал более жёстким. — Ответь мне: правда ли, что на площадях твоей страны пытают и сжигают заживо женщин? За то, что они, якобы, продают души свои Иблису… или, как это называете вы… са-та-не? Ты сам-то веришь в эту са-та-ну?

— Можно признавать, что Иблис существует, — продолжал он, не дожидаясь моего ответа, — а можно в него верить. Но здесь существует разница. Ибо, если веришь — то значит поклоняешься. Не так ли?

— И что же вы? — он в волнении встал со своего сидения и начал ходить туда-сюда, заложив руки за спину. — Вы, пришедшие из дальней страны воевать за пустой гроб, к которому мы и сами бы вас пропустили без всяких сражений? Я никак не могу понять, чего вы хотите? Во что действительно верите? Вы, затопившие кровью наши земли, вы, разорившие Аль-Кудс[10]! В тот злосчастный день, когда это случилось, ваши кони шли по самые бабки в крови арабов, сирийцев, ромеев, евреев, египтян… Среди них были не только мусульмане, но и такие же, как и вы, христиане…