Один - Николай Андреевич Внуков

Чтобы отвлечь мысли от еды, я стал мастерить вторую удочку про запас.

Не знаю, как я пережил этот день.

От голода очень хотелось пить, и я несколько раз ходил за водой к бочажку с той банкой, в которой принес угли. Я ухитрился даже вскипятить воду в банке и напился горячего, а потом сварил несколько саранок. Но вареные они оказались еще хуже, чем сырые. Хотя бы немного масла и соли…

К вечеру дождь усилился да еще начался ветер. Он тяжело налетал на дерево и палатку, забивал внутрь струи воды. Чтобы не залило костер, я перетащил огонь внутрь жилья, а ветками для топлива загородил вход. Стало тепло, но дымно. Глаза разъедали слезы.

Дождь барабанил по парусине так, будто палатку снаружи забрасывали камнями. Я провел ладонью по скату покрышки. Он был влажным, но не протекал.

Подбросил несколько веточек в костер и задумался.

Очень недурно жилось колонистам на острове Линкольна у Жюля Верна! У них имелся невидимый покровитель — капитан Немо, — который всегда выручал в самые трудные минуты. И инженера спас, и ящик подбросил с оружием, инструментами и даже фотоаппаратом, и пиратов перебил, и хину подложил Герберту, когда тот умирал от малярии. Вот попали бы они на мой остров с одним только перочинным ножом в кармане да пластмассовой расческой, из которой ничего путного не сделаешь, — интересно: чем бы все кончилось?

У них на острове жили разные птицы и звери, а я за три дня видел здесь только трех больших серых чаек. Все эти дни я жевал только саранки и ослабел так, что все время шумит в голове, клонит в сон и двигаться совершенно не хочется. А двигаться надо, иначе отдашь концы. Если бы я не двигался, а сидел как пень на одном месте, не нашел бы парусину, эту саранковую поляну, не добыл бы огонь да палатку бы не построил…

Я проснулся среди ночи оттого, что ветер как сумасшедший рвал палатку с колышков. Костер давно погас, только несколько угольков тлело у входа. Дождь лупил такой, что казалось, началось наводнение. Один бок у меня отсырел, и я весь дрожал, как кусок студня.

Я подполз к углям, подтолкнул на них полусухие обгорелые ветки и начал раздувать огонь. Ветви шипели, угли стали меркнуть, их оставалось совсем мало — три-четыре красные точки во тьме. Я бросился в низкий конец палатки, вынул из полиэтиленового свертка, где хранились палочки и лучок для добывания огня, сухую дощечку — неприкосновенный запас на всякий случай — и начал щепать ее ножом.

Скоро костер снова горел, а в палатке стало не продохнуть, но тепло. Я наломал веток из своего запаса и понемногу подбрасывал их в огонь.

Сквозь водопадный шум дождя слышалось, как у берега ревут волны. Представляю, что делается там сейчас!

…А вдруг меня никогда не найдут или найдут тогда, когда я уже буду…

Один, совсем один на этом промокшем насквозь острове, и никому нет до меня дела. И если даже я буду лежать и умирать в этой палатке, похожей на собачью конуру, ничего не изменится вокруг. Все так же будет полосовать кусты ветер, так же будут грохотать волны у скал, так же уныло стоять деревья и лить с неба вода. И некого позвать, не к кому прижаться, не от кого услышать слова… Кругом равнодушный мокрый мир, для которого ты ровно ничего не значишь, вроде комара, барахтающегося в ручье.

А где-то там, на юге, есть люди. Ходят друг к другу в гости, сидят у телевизоров, смеются, обедают, спят в теплых постелях… И этим людям тоже нет до тебя никакого дела, умри ты здесь хоть тысячу раз. Они даже не знают, что ты есть на свете.

Забавно, ведь действительно: кто знает, что ты живешь на свете? Ну, отец, мать. Ты для них самый близкий, самый дорогой человек. Потом разные тетки, дяди. Дальше — соседи, мальчишки и девчонки твоего класса. Сотрудники станции, да и то не все. И наверное, больше никто. Для того чтобы тебя узнало много людей, нужно быть или писателем, или киноактером, знаменитым спортсменом или ученым. Нужно быть полезным человеком. А так ты ничто. Живешь и живешь, как травина в поле…

Я вспомнил свое коричневое пушистое одеяло, чашку, из которой любил пить чай, письменный стол, за которым делал уроки, книги.

А ведь всё книги!

С каким восторгом глотал я страницу за страницей этого несчастного «Робинзона Крузо» и толстого «Таинственного острова», как мечтал сам оказаться на необитаемом клочке суши посреди океана! Мне казалось, что я-то не пропаду, оставшись один на один с природой, что ловко буду находить выходы из разных трудных положений и многое сумею сделать даже лучше, чем делали герои книг.

Помню, когда мы оказались в архипелаге этих уютных на вид обломков суши, у меня вдруг мелькнула мысль ночью, незаметно от всех, прыгнуть за борт и саженками поплыть к одному из островов.

«Давай! — толкало меня изнутри. — Это единственная возможность, больше такой никогда не будет! И получится такое приключение, которое будешь вспоминать всю жизнь. Давай!»

Но я не прыгнул. Да и не прыгнул бы никогда. Меня держала любовь к отцу. Как он будет один, без меня? Ведь я — единственное, что у него есть, что у него осталось после смерти матери. Я был в четвертом классе, но хорошо запомнил, как мы хоронили маму. Она была такая молодая, совсем как девочка, и отец ее очень любил. Когда мы пришли с кладбища домой, отец лег на кровать, отвернулся лицом к стене и пролежал так до утра. Потом, даже не позавтракав, ушел на работу. Несколько дней он вообще не разговаривал со мной, только подойдет, бывало, когда я готовил домашние задания за столом, положит мне руку на плечо и стоит, глядя куда-то в сторону. И я сидел тихо-тихо, не шелохнувшись… А однажды он сказал:

— Сашка, я непроходимый идиот. Ведь ей совсем нельзя было жить у моря. А я ее потащил сюда, в эту сырость…

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

С того дня я стал после школы ходить в магазин, закупать продукты, а отец готовил. У него тоже все получалось так же быстро и вкусно, как у мамы. Особенно он любил рис с мясом. Он заливал рис водой, потом плотно накрывал тяжелую чугунную кастрюльку крышкой и ставил сначала на сильный огонь, а