Как дневник. Рассказы учительницы - Марина Аромштам

А никто и не заставляет.

Ты вышел, хлопнув дверью, а они продолжают петь. На разные голоса. И явно получают от этого удовольствие. А барабан гудит густым басом. И от этого мурашки по коже. И тянет туда, обратно, ну прямо как магнитом.

Ты чувствуешь — нужно вернуться. И возвращаешься — потихоньку, чтобы было не очень заметно, забираешься на галерку и начинаешь тихонечко подпевать, пробуешь встроиться в ту струю, что звучит низко: мужчина должен петь низко. Или наоборот, вдруг осмелишься взять очень высокий звук — верхнее ля. Потому что все другие поют низко, а ты можешь петь высоко — так же как Пер.

И вместе с этим ля ты взлетаешь. Не в натуре, конечно. А может, и в натуре. Никто ведь точно не знает, что именно в человеке способно взлететь. Без самолета, само по себе. И потом набираешься окаянства, подходишь к Перу и говоришь: хочу учиться играть. Вот на том африканском барабане. Может, ты даже скажешь, что хочешь выучить ноты. Как до этого ты попросил показать тебе буквы. Нужно было учить роль к сказке. Ее нужно было учить по листочкам с буквами. А ты не знал букв и попросил, чтобы тебе про них рассказали. И очень быстро выучил алфавит. За две недели стал читать. А до этого совсем не читал. До этого плевать тебе было на буквы.

Но если ты еще не хочешь учить ноты и не хочешь учить буквы, ты можешь заниматься другими делами — лепить или рисовать. Или лазить по веревкам. Ты можешь не лепить и не рисовать, хотя это почти невозможно. Пер говорит, это невозможно. Ребенок хочет дела. Он не может жить без дела. Просто он должен сам его выбирать. Но если вдруг он ничего не хочет, он будет лазить. От этого он никогда не откажется, потому что мечтает оторваться от земли. Все дети мечтают. Даже некоторые взрослые мечтают. Но не знают, как. Для этого и нужны веревки.

Раньше Пер был инженером, и про веревки он все понимает: как они должны висеть, чтобы описывать разные траектории — эллипсы, и окружности, и сумасшедшие восьмерки. Ведь это не просто веревки — это геометрия. С помощью геометрии выстраивается пространство. А пространство невероятно разнообразно, и в нем можно по-разному двигаться. Это самое важное, что должен усвоить ребенок. Чем больше способов передвижения, тем выше ощущение свободы. Ребенок может не знать формул и не уметь рассчитывать длину окружности в зависимости от ее радиуса. Но он все равно будет знать про окружность. Может быть, больше, чем тот, кто умеет считать. Он будет знать ее своим телом. И еще чем-то внутри себя, о чем Пер очень печется.

Ну скажите, как тут не попасться?

В эти ловушки из музыки и барабанов?

Я не про детей. Я про саму себя.

У меня временно наступило измененное состояние сознания. Иначе с чего бы я стала раздумывать, нельзя ли по возвращении в родную страну и родную школу развесить в классе веревки? Приходит к тебе комиссия, а дети во время урока висят вниз головой и слегка покачиваются, упираясь одной ногой в потолок. А если у дамы из управления возникнут вопросы, ты с умным видом ей объяснишь: это новое слово в методике. Мы, знаете, чем сейчас заняты? Там вот, под потолком? Мы развиваем речь. Да, вы правы, ни слова не слышно. И мы всего лишь качаемся из стороны в сторону. Так мы паузы переживаем! Поскольку нет речи без пауз. Нет без молчания слова. К тому же под потолком у детей возникает совершенно новое ощущение акустики…

Но я лишь недолго могу пребывать в измененном состоянии сознания. Довольно быстро о себе дают знать «старые раны», то есть комплексы. Издержки педагогического образования, которое Пер видел в гробу. Педагогическое образование мешает мне взять и без оглядки подвесить всех под потолком. Я начинаю думать: а вдруг у того-то и у того-то повышенное внутричерепное давление? Ведь им тогда нельзя? А этот, с плохой координацией, ему ведь там покажется неуютно? Будет висеть и бояться, вместо того чтобы думать над смыслом жизни. А третий вообще решит, что он муха. И молчание — золото, кто же спорит? Но без слов не обойтись.

Вдобавок к комплексам у меня нет доверия к жизни. Это выяснилось по ходу дела. Пер изо всех сил старался относиться к нам терпимо, хотя мы в его глазах были учительским браком. Он желал нам добра — нам, бедным учителям перестроившейся России. Мы только-только пригубили свободы…

В общем, он желал нам добра и хотел помочь немного исправиться.

Мы слишком привыкли доверять своим глазам, сказал Пер. Мы доверяем тому, что видим. А глаза — не всегда хороший советчик. Нужно верить шестому чувству. Только шестое чувство дает полноценное ощущение свободы. Чтобы оно развивалось, надо ходить спиной вперед. Двигаясь так, ты уже не можешь полагаться на глаза: они уже не в состоянии обеспечить тебе безопасность. И тело учится жить по-новому, с большим доверием к жизни.

Можно сразу проверить, сколько в нас доверия к жизни. Прямо здесь, на занятии. Для этого надо влезть на стол, повернуться спиной к стоящим внизу, выпрямиться, насколько возможно, и упасть навзничь. А те, кто внизу, должны тебя поймать.

Так вот я, несмотря на слегка измененное за неделю сознание, не полезла на стол и не стала падать. Из чего следовало, что доверия к жизни у меня нет совсем.

Конечно, мне очень нравится Пер. Хотя я плохо пою. То есть совсем не пою.

Когда-то в детстве я любила петь. Но мое пение услышал папа. У папы был абсолютный слух. Он даже играл в оркестре на балалайке. Хотя и был учителем русского языка. Папа услышал, как я пою, и сказал: «Закрой рот и не мучай мои перепонки!» Я, послушная девочка, закрыла рот. И больше никогда не пела. Ни при папе, ни без папы. Пер хотел изменить ситуацию, потому что учителя должны петь. Но я все время думала о том, что и у Пера абсолютный слух. И он мне так нравится, а я вдруг начну терзать его барабанные перепонки. Так что запеть у меня не получилось.

Но здесь, при проверке на доверие к жизни, Пер оказался неправ. На мой взгляд, он сплоховал с выбором теста. Не продумал сопутствующих факторов. Кого он поставил меня ловить? Людиного мужа? Если Люда вышла за этого типа замуж, то, наверное, просто обязана падать с любой высоты в его направлении и рассчитывать, что он ее поймает. Он же не хочет жить с женой-инвалидом? Но при чем тут я? Мне Людин муж ничем не обязан. К тому же мы с Людой как-то неправильно конкурируем в этой поездке. Мало ли что в связи с этим придет в голову ее мужу?

А другой? Мне пришлось довольно резко дать ему понять, что командировочные романы — в частности, с ним — не входят в программу моего пребывания в Швеции. И теперь он будет меня ловить? А я буду испытывать доверие к жизни? Даже у таких гениальных музыкантов, у таких придумщиков школ, как Пер, бывают проколы. Например, по части оценки эротической составляющей жизни. Или мотивов, толкающих нас на демонстрацию своих возможностей.

А зачем мне лезть на тарзанку, скажите на милость? Это была какая-то особая тарзанка, развивающая чувство касательной. И Перовские школьники довольно лихо вычерчивали касательную в воздухе. Но для всех вновь прибывших взрослых «полет» заканчивался одинаково: они что-то неправильно рассчитывали — силу толчка или время торможения — и их самым беспощадным образом проволакивало по земле метров пять-шесть.

Ну, зачем мне нужно было именно в тот момент обдирать колени? Там же не было моих детей!

Ведь как работает механизм сосуществования с детьми? Ты едешь на лыжах, бежишь по хорошей, накатанной лыжне. Ты любишь бегать по накатанной лыжне, и потому бежишь быстро. А они — за тобой. Они еще не умеют так быстро, но они видят, что ты — впереди. И тоже бегут. А тут вдруг овраг. Неожиданный, непредсказуемый. Его не должно было быть, а ты не любишь кататься с горок. Ты часто падаешь, а это не очень приятно. Но дети бегут за тобой, и надо съезжать в овраг. Тогда ты делаешь вид, что всю жизнь только и делала, что съезжала в овраги. Съехать в овраг — это тебе раз плюнуть. Ты говоришь: нужно слегка наклониться вперед и немного согнуть колени, будто бы сел на стул. И зажать палки подмышками. И смотреть вперед. Тогда будет легко. После этого ты приседаешь так, чтобы чувствовать этот воображаемый стул, зажимаешь палки, как требуется, и съезжаешь — уверенно и спокойно. Будто это и правда раз плюнуть. И не падаешь — потому что нельзя. А потом кричишь снизу: «Давай!» И они съезжают за тобой. Кто-то, конечно, падает. Но это неважно. Ты говоришь: давайте тренироваться. Давайте штурмовать этот проклятый овраг, чтобы больше никогда его не бояться. Чтобы он не был для нас препятствием. И снова съезжаешь. И так до тех пор, пока не научишься кататься с горки. Под благовидным предлогом, что учишь кататься детей.

Если б здесь были мои дети, я бы на эту тарзанку, конечно, полезла.

А так перед кем мне было выпендриваться? Перед Людиным мужем? Или перед другим типом? Пера я своей отвагой вряд ли проняла бы. Для него это проза жизни. Короче говоря, мне не хватило стимулов.