Великая княгиня Рязанская - Ирина Красногорская

– Анна.

– Имя какое славное – тихое, мягкое, словно шелест майской травы. Да, я тебе давеча про Ларису начала… Вообще-то мы друг о друге не рассказываем, друг друга не расспрашиваем, но тут случай особый. Она дитя своё нерождённое погубила, замолить грех не могла и всё плакала. А твари эти жалели её. Да. И понять не можем мы, от кого они, от Бога или от Диавола. Известно, что человек «есть поле битвы Бога и Диавола».

– Лариса эта умерла?

Агния не ответила и замолчала. Неуверенно шагая за ней по плохо освещённому коридору, Анна размышляла, как это можно убить ещё не рождённого ребёнка и приручить таких ужасных тварей. В их княжеском тереме специально держали редких кошек, чтобы они уничтожали крыс, ставили на крыс капканы, морили ядом. Мария Ярославна думала даже, что от крыс случается чума.

Длинный коридор внезапно оборвался, упёрся в паперть белокаменного храма. Он оказался заполнен монахинями. Горело множество свечей, и жаркий свет их усиливала позолота иконостасов. Анне показалось, что её слишком много, а иконы обилием своим загромождают небольшой храм, поглядеть их не удалось: Агния отвела её в стасидию[21].

– Обопрись о подлокотники, Аннушка, а то не выдержишь, упадёшь ещё от непривычки – служба длинная, на всю ночь.

Подошла молодая инокиня и, поклонившись, постелила под ноги Анны половик. Анна заметила, что такую услугу оказывают не всем, и в стасидиях, кроме неё, стоят лишь древние старухи: «Отчего же мне такая честь, если здесь все равны?»

Началась служба, такая же, как и в московских храмах, только в здешнем хор пел несравненно лучше. Лазоревыми, бледно-алыми прозрачными струями, словно воздух в июльский полдень, устремлялись голоса к высокому куполу и, без задержки преодолев его толщу, взмывали ввысь, в бездонную черноту полуночного неба.

– Матушка Агния, кто это поёт так волшебно?

– Ангелы. Ты проснись, проснись, Анна, пора к иконам прикладываться.

Нет, нет, она не спала. Этого не могло быть. Только на миг закрыла глаза – и уже служба кончилась. Может, она не начиналась?

Шаркая непослушными ногами, как бредущие впереди старухи, Анна поплелась вдоль стен, не глядя, в полудрёме, прикладываясь к каким-то иконам. Вдруг обожгло губы, будто прикоснулась она к горячей серебряной ложке. Испугавшись, отпрянула от иконы и окончательно проснулась. Следом за ней, оставив богатую ризу, шагнула из киота молодая женщина с сидящим на её левой руке ребёнком. Остановилась, замерла, вглядываясь в даль внимательно и обеспокоенно, словно решая, идти дальше или свернуть с пути.

Анна не ужаснулась и даже не удивилась происшедшему. Но глядела на неё во все глаза: поразила неестественная красота женщины, которую не портили суровое выражение лица и предчувствие какого-то неотвратимого несчастья, привлекло необычное, хотя и скромное, облачение незнакомки: тёмно-вишнёвое, отделанное тускло-золотистой каймой покрывало, из-под него выглядывал бежевый рукав нижней одежды, да голубоватый чепец. Ни одной яркой праздничной краски, но эта бедная одежда непостижимым образом подчёркивала невиданную, неземную красоту лица. А глаза у женщины были человеческими, небольшими, чуть усталыми.

– Ты чего тут застыла? – окликнула Анну горбатая монахиня, не замечая никакого чуда. Вдруг и для Анны оно исчезло, она и не заметила, как прекрасная женщина с крохотным ребёнком уменьшилась и укрылась за позолоченной ризой, едва виднелся её строгий лик да опалённые солнцем узкие кисти.

– Пойдём, Анна, пора спать, утро уже.

– Пусть ещё останется. Я сама провожу её, а ты иди отдыхай.

Матушка Ксения появилась так внезапно, будто тоже отделилась от стены.

– Очень приятно, деточка, что тебя привлекла самая древняя наша икона.

Настоятельница положила руку на плечо Анны, и в голове девочки что-то яркое вспыхнуло, тело её обдала стужа, будто откуда-то подуло ледяным ветром. Она вздрогнула, оглянулась. Настоятельница, улыбнувшись, положила руку на другое плечо. И сразу Анне стало тепло и покойно. Храм опустел. Поодаль одна заспанная послушница, чуть старше Анны, усердно гасила свечи, другая, чей возраст было трудно определить, складывала половики, поднимая пыль. Настоятельница покачала головой, и послушница исчезла.

– Спят во время службы, а потом ползают, как мухи, – недовольно сказала настоятельница и тут же, меняя тон, продолжила: – Это Богоматерь Одигитрия[22] – искусный список с главной святыни константинопольского храма Одигон. Перед Одигитрией с незапамятных времён и по сей день молятся константинопольцы, когда отправляются в дальний путь. Византийские императоры брали её с собой в походы. Она оберегает путешественников. Одигитрия – по-гречески путеводительница. А с этим образом не расставался наш прадед. Как попал он к Владимиру Андреевичу, неизвестно, а мне достался в наследство. И ничего ценнее этого у меня нет.

Настоятельница замолчала, всё ещё не снимая рук с плеч Анны.

– Поновить бы надо было образ, да боюсь испортить, изменить его. На Руси сейчас будто бы всего три подобных, византийской работы. Один привезла дочь Константина Мономаха Мария более четырёхсот лет назад. Она вышла замуж за киевского князя Всеволода Ярославича. Сейчас этот образ в Успенском соборе Смоленска. И ещё один, древней, список находится теперь в Рязани, вернее в Переяславле Рязанском. Мне не довелось его видеть – далека земля Рязанская, – но от знающих иконников слыхала, что он едва ли не лучше этого и ближе всех к константинопольскому. – Она вздохнула и добавила грустно:

– Скоро ты будешь владеть им, деточка.

У неё был приятный ласковый голос. Анна любила хорошие голоса и по голосам вернее, чем по поступкам, судила о людях, и, проникаясь доверием к этой малознакомой обладательнице красивого голоса, прошептала:

– Я буду сама писать иконы.

– Хорошо, – легко согласилась настоятельница. – Назначаю тебе послушание в иконописной мастерской.

– Значит, монахини всё-таки пишут иконы! – забыв, что в храме, крикнула Анна.

– Тс-с! – настоятельница приложила палец к губам, и от восторга Анна едва не закричала вновь: так похожа сделалась матушка Ксения на её святую покровительницу с Чудотворной иконы.

В холодную каморку, где обитали ручные крысы, Анна не вернулась – проспала до полудня в уютной, хорошо протопленной гостевой светёлке. Разбудила её уже знакомая старушка Агния, пришла смазывать ссадины. От неё узнала Анна, что матушка-настоятельница переменила послушание, велела отправляться на скотный двор.

– Оно и к лучшему, – заключила старушка, – сидеть тебе, девка, пока нельзя.

– А что я на скотном буду делать? – вспылила Анна. – Я княжна, а не дворовая девка!

– Э, – махнула рукой старушка, нисколько не удивившись признанию, – матушка-игуменья – тоже княжна, но со всеми нынче на скотном: коровы телятся, окот овец начался. Тебе, девушка, никак нельзя это время упустить: чтобы хорошо с челядью[23] управляться, надо самой всё уметь. Осенью в риге поработаешь, на мельнице. А сейчас недельки полторы – и конец.

Потрудиться Анне пришлось значительно дольше. И к работе её привлекали самой различной: она и навоз убирала, и корм скоту давала, и ягнят принимала, и ослабленных телят из соски отпаивала. Успела даже приручить злую и строптивую козу, что верховодила в овчарне. При первой встрече хотела коза её боднуть, как бодала незнакомок, да и знакомым доставалось нередко, разбежалась, нагнула голову, Анна, не разгадав её намерений, засмеялась и с места не сдвинулась, и коза вдруг пружинисто отскочила в сторону. В тот же вечер Анна попыталась её подоить, и свирепая Зорька, никого прежде к себе не подпускавшая, стояла не шевелясь, блаженно зажмурив глаза в длиннющих светлых ресницах. Молока нацедилось ложки две, но что возьмёшь с яловой непутёвой козы. Работать на скотном дворе оказалось очень интересно, и хотя она не скучала, но всё-таки не могла дождаться, когда же настоятельница выполнит своё обещание.

Наконец этот день настал, матушка Ксения сама повела Анну в мастерскую. Анна уже знала, что настоятельница – искусная иконница, едва ли не самая искусная в монастыре, да и вообще искусница: за что бы ни бралась, всё выходило у неё прекрасно, на всё хватало времени и сил: сутки она удлиняла за счёт сна, спала всего два-три часа, а силы черпала в молитвах.

Была вторая половина дня. Иконницы уже оставили работу в мастерской, разошлись по каким-то иным делам, лишь в углу некрасивая рябая девчонка долбила доску, то и дело попадая молотком по пальцам и тоненько взвизгивая. Настоятельница отослала её.

Горница, где писали иконы, была заставлена столами и разновеликими поставцами, на которых громоздились горшки с торчащими из них сухими, колючими даже на вид пучками трав и цветов.

Анну поразили теснота в ней и не присущий монастырю беспорядок, причём какой-то особый – красивый и живой. Небрежно расставленные на столах плошки, заполненные краской, соседствовали с дорогими, манящими киноварью и позолотой книгами. Тут же лежали доски с начатыми работами, ждали своей очереди, прислоняясь к столам, золотистые, лишь оструганные, заготовки. А на выскобленном до белизны полу горбатились обрывки телятины и ветоши. Маленькие шаткие скамеечки-треножки окружили, будто собрались взять в плен, резное дубовое кресло, на подлокотнике которого висел аксамитовый тёмно-вишнёвый халат с тускло-золотой каймой на рукаве.