Трон и любовь ; На закате любви - Александр Лавинцев

— Если бы вы понимали обе, что говорит эта милая, достойная девушка, вы поклонились бы ей в землю.

— Как? — взвизгнула Евдокия. — Мы? Царицы?

«Рот закрой — воробей влетит!» — подумал Петр, стыдясь перед Анной.

— Матушка, возьми Дуню! — велел он матери. — Оденьтесь обе, нам сейчас уехать нужно будет! Спешно уехать!

Наталья Кирилловна сумела сохранить достоинство.

— Куда, сын мой любезный? — спросила она глуховато.

— К Троице-Сергию, родимая… Да немедля! Сюда идут стрельцы, подговоренные Софьей погубить всех нас… Ты, родимая, сама знаешь, что может быть, когда они найдут пас здесь…

О, Наталья Кирилловна знала!.. Ужасом наполнилось ее сердце, прервалось дыхание. Поискала глазами образа, закрестилась, зашептала.

— Матушка! — нетерпеливо притопнул сын.

— Пойдем, Дунюшка, пойдем скорее! — засуетилась она. — Слышишь, к Троице-Сергию ехать надобно… Пойдем, милая, собираться скорее.

— А эта немчинская девка здесь останется? — упиралась Евдокия.

— Не останется она, по государеву делу она здесь!

И, схватив молодую ревнивицу за руку, царица-мать потащила ее вслед за собой во внутренние покои. Лефорт едва сдерживал улыбку, хоть не время было для веселья.

— Это — ваша жена, государь? — спросила Анна Монс. — Право, она очень мила…

Петр засопел: у-у, тетеха! Анна много слыхала о грубости, ревности и невыдержанности московских женщин, видывала и «бои» стрельчих, но никогда не могла представить себе, чтобы молодая царица так забылась. На миг ею овладела неприязнь к этой хорошенькой «кукле», как она мысленно назвала Евдокию, но, понимая всю важность мгновения, девушка сумела совладать с собою.

— Очень, очень мила, государь…

— Да, да, — ответил Петр, — вы не сердитесь на нее, фрейлейн Анхен: она у меня живет по-московскому.

И отвернулся, кусая губы: ой, как стыдно! Ладно Лефорт — тот хоть привык к выходкам Евдокии, а вот Анна… «У, тетеха, кувалда московская! — мысленно бранился царь. — Оставить бы тебя здесь — узнала бы, как друзей порочить!»

Петр стал отдавать распоряжения: приготовить для женщин колымагу, а для него и для его невеликой свиты оседлать коней.

— Я, государь, — услышал он нежный голос Анны, — если позволите, отправлюсь с вами в монастырь…

— Со мной? Вы?! — изумленно воскликнул Петр.

Еще несколько минут тому назад Монс даже и не думала о поездке вместе с царем и его семейством, но грубая выходка молодой царицы задела ее самолюбие. Ей захотелось хоть как-то отомстить другой женщине за надменность и тупость, хоть уколоть ее, а там — будь что будет. Притом тут действовало и другое соображение. Как там пастор говорил? «Приковать Петра цепью любви»? У Елены не вышло, а вдруг у нее, Анны, получится?

Ей это неожиданно взбрело в голову, сейчас, ночью, в душной царевой горенке, взбрело, да и засело намертво. Вот возьмет Анна да и станет Юдифью для этого московского Олоферна! Не дура же она, не урод, да и царь Петр очень ей нравится. Носится шалый мальчишка — глаза испуганные, бедненький!..

Анна улыбнулась ему, и Петр с благодарностью улыбнулся ей в ответ.

— А что? — стиснул он ее плечи, заглянул в глаза. — Поехали!

Оглянулся на Лефорта. «Так, правильно!» — кивал тот.

— Спешите же, государь! — заторопил Петра Лефорт. — Вам еще нужно взглянуть на ваших друзей стрельцов, мне же позвольте откланяться… Что бы там ни говорили, а наши потешные, если только дойдет до драки, сумеют постоять за себя.

— Стрельцы?.. — Петр, уже не слушая его, прошел в соседний покой. Там томились двое стрельцов, перепуганные одной только мыслью о цареубийстве, на которое подстрекали их, — Михаил Феоктистов и Дмитрий Мельков.

Увидав царя, пали на колена и нестройно заголосили:

— Здрав будь, государь царь великий, Петр Алексеевич!

— С чем вы? Какое у вас до меня дело? — грозно сверкнул на них своими черными очами царь.

— Прости, государь милостивый, — опять заговорили стрельцы, — неповинны мы в том… Все проклятый Федька Шакловитый да сучий сын Шошин… Они — тому делу главные затейники: указ царевны Софьи Алексеевны показывали, говорили, что всех Нарышкиных извести надобно, потому что от них всякая зарубежная нечисть на Руси заводится… Мы же твое царское величество упредить прибежали и просим за то твоего великого жалованья: помилуй нас.

Стрельцы замолотили лбами об пол.

— Ну, там я посмотрю, чем вас пожаловать, — уже почти ласково произнес Петр, — столбами ли с перекладиной или чем другим. Вставай! Еду я на великое богомолье к Троице-Сергию и вас с собою беру.

— Милостивец ты наш, — вскочили на ноги стрельцы, — солнышко наше красное! Грудью своею постоим за тебя, а врагу не выдадим! Царь наш пресветлый!

Их восторг был искренен, Петр видел это, и надежда опять посетила его душу.

«Не все еще потеряно, — подумал он. — Ну, Софьюшка, сестрица милая, видится, что потягаемся еще мы с тобой!»

Уже совсем бодро, высоко подняв голову, пошел он из покоя, сопровождаемый стрельцами, лица которых сияли радостью.

Лефорта уже не было, возвращения царя ожидала одна только Анна.

— Фрейлейн, — церемонно кланяясь ей, сказал Петр, — прошу вас занять место в колымаге вместе с моей матушкой и супругой.

— Ну уж нет, государь! — тряхнув головой, весело ответила Анна Монс. — На коне я сюда примчалась, на коне и далее последую. Что мне собою ваших дам в колымаге стеснять.

— Но разве вы не устали? Ведь всю ночь напролет!

— Не бойтесь, я вынослива!

— Пусть будет, как вы того желаете, — согласился с улыбкой Петр.

Они вышли. Царицы были уже усажены в колымагу, остальным были подведены оседланные кони.

Прошло немного времени, и весь поезд почти бесшумно скрылся в предрассветном мраке.

XXII

Потухший пожар

Пыль, стук тележных колес, крики возниц по Москве. Все словно от Мамая бегут — старые и малые, богатые и не очень. Торопятся: не дай Бог опоздать — царь в измене обвинит. Хоть и молод Петр Алексеевич, а крутоват, полетят с плеч головы. Едут бояре именитые, едут которые попроще, переговариваются: как он там, что слышно?

А слышно вот что…

Петр и его семейство благополучно добрались до Троице-Сергиевской лавры и с великим почетом были приняты архимандритом Викентием и иноками святой обители.

А в Преображенское с Шакловитым во главе той ночью ворвалась буйная ватага стрельцов, из которых многие уже оказались пьяными. Шакловитый смело и дерзко постучал в ворота дворца: он по приказанию правительницы явился, пропустить! Пропустили, и он сейчас же убедился, что тех, кого он искал, уже нет во дворце. Ехидно улыбались холопы, пальцем тыкали, а у Федьки холодный пот проступил при одной мысли, что Петр и Нарышкины успели уйти. Был расчет разом, вдруг кончить кровавое дело, и тогда московский народец примирился бы с этим, и ходи, Федя, в героях. А крикунов мигом уняли бы. Теперь все изменилось. Если царь ушел из Преображенского, значит, узнал, что готовилось для него, значит, заговор открыт и Петру известно все, что было на Лыковом дворе.

Петр обратится к народу, и народ пойдет к нему, а уж если народ сдвинется — никакая сила не справится с ним…

Бросил Шакловитый в сердцах шапку под ноги и вскочил на коня.

А наутро, после тревожной ночи, загремели по всем московским дорогам телеги да кареты, торопясь в лавру к царю. Одним из первых явился стрелецкий полковник Циклер, с ним — стрелецкие головы, рядовые стрельцы, всего более 50 человек. Явились они не с повинной, а затем, чтобы защищать царя от «злых ворогов».

— Государь наш батюшка! — кричали один другого громче. — Не вели казнить, вели службу служить!

И уже героями похаживали по лагерю, что раскинулся возле лавры, покрикивали на нерасторопных.

А что Софья? Где она? Напрасно она издала указ: никому не сметь уходить из Москвы без ее ведома. Ишь, указчица какая! Народ перестал повиноваться ей и шел толпами к государю-заступнику. Сбивая зевак, шли скорым шагом преображенцы потешные, парни рослые, суровые. Сверкая латами, шли немецкие войска, во главе их — на тяжелом коне насупленный Патрик Гордон. Объявил, что будет повиноваться только законному царю Петру.

Стрельцы уже в панике покидали полки — к Петру.

Сухарев стрелецкий полк явился в лавру в своем полном составе.

Софью покидали все. Даже сестры, Марфа и Марья Алексеевна, вместе с престарелой теткой Татьяной Михайловной, тоже собрались из Москвы в Троице-Сергиевскую лавру «на богомолье».

Тигрицей металась неукротимая по своим покоям. Умоляла сестер устроить ей примирение с братом. Петр не пожелал их слушать.

Софья упросила поехать к царю патриарха Иоакима — результат был тот же. Сам патриарх себе-то едва отмолил прощение: злые языки донесли царю, что Иоаким благословил стрельцов на цареубийство. Истово клал поклоны старец: как перед богом говорю — не было такого!