С высоты птичьего полета - Станислав Хабаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Вы что, приехали на экскурсию?
Триер кричал, словно мы действительно были стадом и решились бежать дружно, не останавливаясь, жадно взирая по сторонам, и только бич пастуха Триера, его сознательность заставляла нас не разбегаться и держаться гуртом.
Собрание неожиданно закончилось, и все оказались свободны, а нам, кураторам экспериментов, досталось к утру написать базовый документ. Мы были в Тулузе всего лишь несколько вечеров. Но в этот, сидя в зашторенном номере гостиницы, я чувствовал себя точно в комнате с матовыми стеклами из рассказа «Пари», куда забросила героев фантазия Александра Гриневского и фирма «Мгновенное путешествие», и я был согласен с писателем, что «непосильно находиться в одном из чудесных уголков Земли, не имея возможности смотреть и быть…». А рядом на площади шумела праздничная толпа.
Собственно, отель не создан для работы. Моя огромная на одного комната – всего лишь спальня. Коричневые обои, ставни на окнах, и свет только где-то в стороне, у кровати. На всю комнату разметнулась, занимая номерное пространство, кровать. На ней мы будем сидеть всем табором (потому что, поужинав, как не поговорить) и обсуждать дела, на ней я всю эту ночь стану писать рабочие документы, потому что свет лишь в стороне над окном и прикрыт шторой и бра у кровати, и нет стола. Отель здесь по всем правилам: место для сна, большая удобная спальня, а то, что мы пытаемся использовать его на свой лад, – наши трудности.
Что мы увидели в Тулузе? Походили по центру, вблизи площади Капитоль. Она сравнительно невелика, с футбольное поле. По одну сторону здание мэрии; в крыле его оперный театр. В нём начинали, говорят, многие известные певцы. В дни нашего первого пребывания здесь выступал с гастролями Марсель Марсо.
Площадь «многоступенчатого» использования. По утрам, когда её покидают ночевавшие здесь автомашины, она недолго пустует. На ней раскидываются торговые лотки, раскрываются тенты и идет торговля: от изделий народного промысла до грошовых книг. В полдень все бесследно исчезает, а к вечеру это снова стойбище машин, за исключением тех вечеров, когда, как и теперь, на площади гуляние. Музыка, пляски в национальных костюмах, и каждый может принять в них участие и двигаться в танце с характерными прыжками. По периметру площади иллюминация, и музыка гремит, а ты один в запертом номере, со странным светом у ложа-кровати строчишь листы документации.
Ох, как хотелось мне тогда взглянуть на праздник загадочного города и пляшущих людей, но нет, некогда, и ты увидишь только утреннюю площадь, когда завтра в последний раз поспешишь к автобусу.
Три дня мы работали, ощущая острый дефицит времени. По согласованному руководством графику мы возвращались в Париж, а многие французские специалисты оставались в Тулузе, и нужно было не только успеть обсудить, но и согласовать протокол, записать в него всё.
Тулуза. Тулуза. Что тогда запомнилось? Центральные улицы и боковые – чрезвычайно узкие, на серых стенах которых надписи: от «Ле Пен – свинья» до «Русские вон из Шербура». Разная молодежь: ступающая чинно с книжками в библиотеку, бесцеремонно целующаяся и обнимающаяся, где возникает минутное желание, коротающая время в кафе, подъезжающая сюда на огромных конях-мотоциклах. И управляющая им девушка-подросток казалась нам смелой амазонкой, когда вырулив на тротуар и сдернув с головы шлем, она идёт в сторону столика кафе.
Рокеры, несущиеся со снятыми глушителями, по узким улицам города. В этих средневековых улочках они смотрятся современными варварами. И кажется, город притаился за бойницами окон и смотрит, разглядывает с осторожностью ворвавшихся новых врагов.
Как они шумом мешали нам. Короткие ночи, когда нужно выспаться и отдохнуть, кончались, когда начинался страшный шум – закрывалось кафе на площади и с ревом отъезжали мотоциклы.
В последний день отличился мсье Сермен. Именно с ним мы конкретно работали по эксперименту «ЭРА». Через час нам уже уезжать, а основные положения подготовлены были только на русском языке. На словах всё согласовано, но нужно было подписывать текст. И Сермен стал записывать перевод. Несколько десятков страниц переводилось ему с листа, а он писал и писал каллиграфически четким почерком, успевая по ходу осмыслить записываемую суть. Документ вроде бы свалился ему на голову в виде увесистого рабочего кирпича. Он записывал быстро, умело, безропотно, хотя нередко поначалу согласование увязало в словесных ухабах. Но так получалось не с Серменом, и за это я благодарен ему.
Блоха, ха-ха-ха
В Париже стало чуточку легче. Всё шло к концу. Подчищали текст. И вот наступило воскресенье. Утро не предвещало ничего особенного. Был самый обычный воскресный день. Мы провели его вместе, и позже вспоминали в деталях.
С утра мы отправились на «блоху». Да, чтобы вы там не говорили, как бы себе не объясняли, однако в Париже вы обязательно попадаете на Блошиный рынок – «блоху». Туда, как в Рим, ведут разные дороги – любопытство, влечение к экзотике, меркантильный интерес, невинное домашнее хвастовство: «Вы знаете, я был на блохе».
Справившись со словарем, мы обратились к консьержке, и она с готовностью ставит крестик на северной окраине плана Парижа. И вот мы в метро короткими перегонами мчимся по линии «Балар-Гретель префектур», затем пересев на «корреспонданс» «Страсбург – Сен-Дени», до конечной станции «Порт Клинанкур».
В воскресный день я был со «старшими товарищами» – Триером и Лёней Горшковым из старой гвардии, тех ещё первых, «божьей милостью», проектантов, что занимали известную торцевую комнату в КБ – «инкубатор» руководящих сил, где совершалось таинство проектирования первого космического корабля.
От метро дорогу уже можно не спрашивать, а нужно просто смешаться с толпой туристов, обнимающихся с бесцеремонностью, словно они в своей спальне, панков с петушиными коками и чернильно-дикими пятнами на обесцвеченных головах. И вот начинаются рундуки, лотки, шапито торгового города в городе. Проходы, лавочки, полные товара, с виду нового, и груды дешевого тряпья. Одежда, обувь, обмундирование, каски, оружие. Мы то свободно идём, то протискиваемся сквозь толпу в местах, где играют в игру типа нашего «трехлистника», что играли после войны инвалиды на базарах. А потом на окраине рынка мы бродим с Лёней среди пустующих антикварных лавок, набитых дворцовой мебелью и неожиданными вещами вроде огромного деревянного пропеллера или якорных цепей. Мы бродим, и Лёня спрашивает на своём не очень совершенном английском:
– Есть ли у вас недорогая декоративная сабля?
Мы то расходимся, то сходимся – я, Лёня Горшков и Триер.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});