Воспоминания - Η. О. Лосский

Угнетаемый все более и более резким различием между средою, в которую я попал, и моим душевным строем, я решился, наконец, на отчаянный поступок — притвориться душевно больным и таким образом освободиться от военной службы.

Не зная форм и проявлений душевных болезней, я начал это дело несколько неудачно. Ночью, когда светила луна, я встал, подошел к окну полуодетый и стал смотреть на небо, придав своему лицу глубоко угнетенное, печальное выражение. Когда ко мне кто‑либо подходил, я делал вид, что не замечаю его, и оставался погруженным в себя. Утром меня окружили солдаты; один из них, всмотревшись в мое неподвижное лицо, сказал: „il s’abrutit" (он отупевает).

Вскоре я почувствовал, что изображение тяжкой меланхолии утомляет меня и действительно ведет к возникновению угнетенного состояния духа; выдерживать долго такую игру было бы мне не по силам, да и могло бы оказаться опасным для душевного здоровья.

Когда меня отвели к военному врачу и поместили в военном госпитале, я изменил тактику. Я начал рассказывать врачу, что у меня есть враги, которые преследуют меня и хотят погубить: я — великий ученый, у меня есть замечательные открытия, для разработки которых мне необходимо поступить в университет, но враги мои завидуют мне и ставят препятствия. Когда врач заинтересовался содержанием моей тетради, я изложил ему свои мысли о психо–физичес- кой энергии. Они понравились ему. Он постукал меня пальцами по лбу и одобрил строение моего черепа. Это был человек пожилой, внимательный, по натуре не сухой.

Несколько недель провел я в госпитале, сидя один в маленькой комнатке, как узник, приговоренный к одиночному заключению. Чтобы не потерять душевного равновесия, я заполнял часть своего времени строго определенною умственно рюаботою, именно начал припоминать одну за другою геометрические теоремы, по возможности в порядке пройденного в гимназии учебника, и доказывать их. Измерив шагами свою комнату, я установил длину прогулок по ней. Всего тяжелее было то, что даже и в запертой комнате, находясь в одиночестве, нельзя было сбросить с себя свою роль и стать вполне самим собою: в комнате был глазок, к нему часто подходил служитель; я всегда мог оказаться подвергнутым наблюдению.

Наконец, меня перевезли из Сиди–бель–Аббеса в большой приморский город Оран и поместили в центральном военном госпитале. В нем я пробыл еще несколько недель опять таки в отдельной комнате в совершенном одиночестве. Кормили скудно. Я был постоянно голоден, и сновидения мои по ночам были чрезвычайно однообразны: мне виделось всегда, что я со своими приятелями или дома вкусно и обильно ем. На правой щеке вблизи скулы опять образовалась опухоль; ее вскрыли и дезинфицировали каким‑то раствором.

Однажды служитель, выходя из моей комнаты, не запер ее; через несколько минут дверь открылась и ко мне вошел в больничном халате высокий изможденный человек с безумно горящими глазами; он начал мне что‑то говорить и потом вдруг пустился приплясывать, приходя в состояние все большего возбуждения. Я чрезвычайно испугался, но все же не упустил случая и тут сказать несколько слов о своих врагах. К счастью, вскоре появился служитель и увел из моей комнаты сумасшедшего, о котором он сказал мне, что этот человек заболел от неумеренного употребления обсента.

Наконец, состоялось решение отпустить меня. Мне была выдана солдатская книжечка с отметкою „гёЬгтё". Возможно, что врачи догадывались о моем притворстве, но были люди добрые и не захотели погубить меня. Во всяком случае я сохраняю к ним и к Франции чувство глубокой благодарности.

В Оране я был посажен на какое‑то военное судно, которое доставило меня в Марсель. Так как я заявил, что хочу ехать в Швейцарию, то мне был дан железнодорожный билет до границы, именно до города Pontarlier.

Я вышел из поезда без копейки денег, голодный, в костюме французского солдата, не зная, что предпринять дальше. Кто‑то меня надоумил пойти в канцелярию, кажется, местного префекта, чтобы получить там билет на право ночлега и пропитания в каком‑то трактире. Разговаривая с группою людей, обсуждавших со мною вопрос, как мне достать денег из Швейцарии, я помнил, что нахожусь еще во Франции, и говорил о преследующих меня врагах и защищающих меня от них друзьях, которые дадут мне убежище в Швейцарии.

Среди моих слушателей был господин в штатском с большою бородою, который с этих пор вплоть до моего отъезда не переставал следить за мною. Думаю, что это был агент тайной полиции. В числе моих собеседников был молодой человек Mr. Pidarcet, служащий линии Paris — Lyon — Medi- геггапёе, он предложил мне дать взаймы денег на телеграмму, по которой мне выслали бы деньги из Берна. Мы с ним отправились на телеграф и я отправил телеграмму другу своему Кравцу, Получив билет на право дарового ночлега, я отправился в трактир вдовы Соннэ (veuve Sonnet). Это было заведение весьма третьеразрядное, посещаемое бродягами, нищими, пропойцами. Когда я ужинал, на стуле у окна сидела какая- то женщина с довольно красивыми резко очерченными чертами лица, но несколько возбужденным видом, по–видимому находившаяся в состоянии легкого опьянения. Она спорила о чем‑то с хозяйкою трактира, а маленькая девочка, дочь ее, стоявшая у ее колен, настойчиво кричала соей матери: „Veux tu te taire! Veux tu te taire!“ (Замолчи! Замолчи!).

В спальне, слабо освещенной ночником, стояло более десяти кроватей. Некоторые из них были заняты, одни мужчинами, другие женщинами. Когда я разделся, какая‑то сомнительного вида женщина подняла голову и стала звать меня к себе, предлагая свои услуги. В ужасе и отвращении я притворился спящим.

На следующий день я попал в еще более трудное положение. Присмотревшись ко мне, вдова Sonnet поняла, что я человек образованный и что мне может предстоять приличное будущее. Ей было лет сорок, черты ее лица были приятные, но уже носившие следы начинающегося увядания. Она взяла меня за обе руки и стала говорить, что если бы я женился на ней, она достала бы мне место в банке и я отлично устроился бы в Pontarlier. Я ответил, что вряд ли это было бы легко сделать, потому что у меня есть могущественные враги, которые всюду преследуют меня; во всяком случае, прибавил я, теперь мне необходимо поехать в Берн и там я подумаю о сделанном мне предложении.

Не успели мы закончить этого разговора, как появился господин с длинною бородою, который сообщил мне, что получен по телеграфу денежный перевод на мое имя. Через два часа я уже садился в поезд. Господина Pidarcet я не мог найти в это время дня; некоторые свидетели моего вчерашнего приезда стояли у окна вагона, я вручил господину с длинною бородою свой долг для передачи доброму Пидансэ и распрощался с Понтарлье. Через несколько часов я был в Берне окруженный дружескими заботами Кравца.

Алжирские приключения мои закончились благополучно. Провиденциальный смысл их в моей жизни мне не ясен. Возможно, что в феврале этого года у меня начиналась тяжелая болезнь, которая могла свести меня в могилу, но климат Алжира весною и летом исцелил меня.

Кравец достал откуда‑то штатское платье и на следующий день мы пошли в лавку старьевщика продавать мой солдатский костюм — красные штаны, синюю куртку и шарф. Через несколько минут в лавку вошел какой‑то человек и грубым тоном стал спрашивать, кто я такой. Я ответил ему, что не считаю нужным давать ему в этом ответ. Тогда он грубо схватил меня за плечо, назвался агентом полиции и повел меня с Кравцем в полицейское управление. Пока мы шли, толпа собиралась вокруг нас, мальчишки забегали вперед и заглядывали нам в лицо; я был в бешенстве, а Кравец шагал с невозмутимым видом. Мой солдатский билет был достаточным объяснением попытки продать солдатскую форму, и мы в полиции были тотчас же отпущены на свободу.

Во мне созрело решение ехать домой в Россию, скопить себе денег каким‑либо трудом и тогда вновь отправиться за границу для завершения своего образования. Кравец одобрил этот план. Решено было, что я поеду через Берлин. Мне дали адрес лица в Эйдткунене, к которому можно было обратиться для перевода через границу. Студентка Иогансон сообщила на всякий случай адрес своих родителей в Вильно, чтобы я зашел к ним, если остановлюсь в этом городе.

Через две недели, распрощавшись с Кравцем, я отправился в путь. Больше мне не суждено было встретиться с ним в жизни. Спустя много лет я слышал от Лиознера, что Кравец стал окружным врачом во Франции, где‑то в провинции, и что он сравнительно рано умер.

В Эйдткунене я пошел по указанному адресу. Меня посадили в уединенную комнатку, окна которой выходили на двор, и обещали перевести ночью через границу в Вержболово. Вечером же сказали, что в эту ночь перейти не удастся, придется ждать следующей ночи. Прошел еще томительный день ожидания взаперти. Наконец, на следующий день, когда стало уже совершенно темно, меня свели с двумя другими лицами, желавшими перейти границу. Это был пожилой еврей, портной, с женою; они несколько лет тому назад эмигрировали в Соединенные Штаты, им не повезло и теперь они возвращались на родину, удрученные своею неудачею.