Второй вариант - Юрий Теплов

— Мне хорошо здесь.

— А когда рельсы сюда придут, как охотиться будешь?

— Уйду вверх по Эльге. А может быть, не уйду. Я не знаю, Женя. Когда в Хабаровске жила, только о тайге и думала. А сейчас город вспоминаю. Новый год вспоминаю и своих девчонок в туфельках. И даже мальчишек вспоминаю, хотя мне не нравятся городские ребята. Они очень много говорят. А ты — мало говоришь. Мужчины не должны много говорить... Сегодня я совсем не хочу в город, потому что здесь ты. А завтра в груди дятел поселится...

— Тянет к людям?

— Да. Ты откуда пришел, с Воспорухана?

— Нет.

— Значит, с Соболиной сопки?

— Ты была там?

— Много раз была. Там я черного соболя брала.

Она вздохнула, посмотрела на Савина, будто задала немой вопрос и ждала ответа.

— Ты жалеешь, что БАМ в тайгу пришел? — спросил он.

— Почему «жалею»? Просто понимаю, что надо. Дядя не понимает. Плюется! — Она засмеялась: — Говорит, что законы тайги БАМ нарушил. Говорит: плохой человек завелся на БАМе.

— А как узнать, плохой или хороший?

— Я угадываю. И тебя сразу угадала. Ты — как вода в ручье. А потом придет человек, станет строить мост, рубить деревья, мыть в воде машины, выливать в ручей негодную солярку. И вода станет мутной. Хариус и ленок покинут ее, они любят чистую воду.

— Значит, и я стану мутным?

— Не знаю. Какой человек рядом с тобой будет. Ваш Дрыхлин не станет беречь чистую воду... Женя, а почему он сказал, что ищет землю? Разве ее надо искать?

— Земля нужна для насыпи БАМа, для отсыпки любой строительной площадки. Вот мы и ищем карьеры. Но самый хороший грунт — это речной гравий.

— Понимаю, Женя. Но все равно мне жалко реку, которая после начинает болеть. И тайгу жалко. Проехал трактор, зацепил ветку кедрового стланика и на сто лет погубил ее. Подумай, целых сто лет надо, чтобы вырос в нашей земле такой кустик.

Савин подумал: права Ольга. И в чистых ручьях появились бензиново-масляные разводы, и речки, она правильно сказала, болеют: берега у карьеров разрушаются, роняя в воду слабые в корнях лиственницы. Об этом никто не успевает задуматься в погоне за временем, за километрами. И даже летучая фраза: «Бороться с тайгой» — имеет какой-то мужественный оттенок. А зачем бороться? Лучше бы ее, в самом деле, поберечь. Она хоть и велика, но тоже имеет пределы.

Когда-то, давным-давно, Савин даже не помнит въяве, возле их деревни Дарьино на Урале стояла дубовая роща. Место и сейчас называют Дубки, хотя там не осталось ни одного дерева. Тоже, наверно, думали, что роще нет краю. А свели ее — и высохла речка Кармалка, иссяк сам собой колхозный пруд, и могучие ветлы на его берегу покорежились и усохли.

Вот и Давлетов — хотел осенью по-хозяйски распорядиться Соболиной сопкой: пустить лиственницу на дрова, благо, под боком. Как он говорил, в случае пожара этот остров леса посреди поселка может запалить дома и вагоны. Савин ни внутренне, ни внешне — никак не отреагировал тогда на это предложение: вроде бы целесообразно. Но, слава богу, нашлись умные головы, умевшие видеть не только день и вечер. Особенно Синицын негодовал. В общем, отговорили Давлетова вырубать сопку. И он, хоть и поупрямился, согласился, сказав, что мнение большинства является для него законом, А ведь сгубили бы всю сиреневую багульниковую красоту, пожгли стройные морозоустойчивые лиственницы и на целый век налепили бы на сопку проплешину.

— Вернись, Женя, — попросила Ольга.

— Слышь, Оль, — вернулся он, — а наш вагон как раз стоит под Соболиной сопкой, где ты охотилась на черных соболей.

— Я никогда не была в вагоне. Только видела. Он совсем не такой, как на рельсах. Хорошо жить в вагоне?

— По-моему, нормально. А ты приезжай в наш поселок. И приходи ко мне. Спроси старшего лейтенанта Савина, и тебе покажут наш вагон. Приедешь?

— Ты такой взрослый и такой маленький.

— А что, Оль? Я тебя познакомлю со своими друзьями...

— Ой, Женя. Они смеяться над тобой будут, если я приду к тебе...

Сказала, и лицо ее стало обиженным, как у маленькой девочки. Он поднялся, приблизился к ней, взял в ладони ее лицо. Глаза у нее сделались беззащитными и ждущими. Он тихонько поцеловал их и погладил ее волосы. Хотел сказать что-нибудь доброе, но слова разлетелись, упорхнули в закрытое окошко. Там, снаружи, начинался ветер. А может быть, ему просто показалось, что зашумели, закачались деревья. Она произнесла шепотом:

— Пьяный лес...

...Печка прогорела, и пламя больше не бросало отсветы на бревенчатую стену.

Ольга лежала рядом и даже, казалось, не дышала.

Как же так случилось? И почему? Кто же ты есть, Женька Савин, — пришел, взял, унес с собой? Пьяный лес и узкая ладошка, протянувшая ему воду: пей, бойе! Все ушло, утонуло в ночи; только звенели дальние колокольца на дугах, гордые лошадиные морды заслоняли небо — так звучала для Савина тишина.

— Ляленька! — Он сам не знал, откуда к нему пришло это слово. Наверное, из детства, из зыбки, подвешенной к потолку.

Она сразу встрепенулась, повернулась к нему:

— Плохо, Женя?

— Хорошо.

Колокольца перестали звенеть, тишина смягчилась.

— Тебе сколько лет, Оля?

— Двадцать четыре... Я давно думала о тебе, Женя. И ждала. Тебя ждала, хоть и не знала еще.

— Мы поженимся, Оля. И будем жить вдвоем в вагоне.

— Не надо быть очень добрым, Женя. Когда доброты много, от нее бывает зло.

— Я не всегда понимаю тебя.

— Потому что я старше.

— Мне двадцать шесть.

— Женщине нельзя быть моложе.

— Ты мне веришь, Оля?

— А у той глаза синие?

Савин даже не удивился ее вопросу. Ему казалось, что Ольга знает и должна знать все. И даже подслушивает его мысли.

— Я думал о ней только что.

— Знаю. Ты лежал на спине и вспоминал?

— Да.

— Сегодня она ушла от тебя, и ты будешь легко дышать. Счастье, как и беда, и в тайге человека находит.

— Это пословица?

— Не знаю.

— Оль, а ты ведь совсем другая. Не такая, какой была в том зимовье, когда пришла со своей понягой и Ольхоном.

— Да. Там, с вами, я хотела быть такой, какой была моя мама.

— Зачем?

— Просто так. Из-за тебя. Чтобы ты сначала удивился.

Она выскользнула из-под одеяла, набросила на себя его шубу, сунула ноги в его валенки, занялась печкой.

И Савин опять подумал, что все же не женский это труд — быть охотником. Весь день человек бродит по тайге, к ночи возвращается в зимовье, готовит ужин, кормит собак, обрабатывает пушнину, колет дрова на завтра. Затем спит урывками, потому что печка не должна выстынуть к утру. И так — каждый день, без выходных и отгулов, пока не кончится сезон.

Печное пламя длинным языком лизнуло стену избушки, укоротилось, составив ровные блики и высветлив все зимовье теплыми сумерками. Но Ольга что-то медлила, замешкавшись у печки, пока он не позвал:

— Иди сюда.

— Иду, — отозвалась она шепотом...

Время текло за пределами четырех стен. Где-то и куда-то торопились люди, где-то прорезали ночь тепловозные гудки, напоминая о необратимости времени. А здесь оно остановилось, казалось, его даже можно потрогать руками. Наверное, женщины умеют останавливать часы и вызывать дух вечности, где течет в розовых берегах живая вода, дарующая человеку бессмертие...

Савин услышал за окошком неясные шорохи леса, как будто кто-то слегка покачивал деревья. Вспомнил ее «пьяный лес». Улыбнулся в темноте. Она прикрыла ладошкой его губы, сказала серьезно:

— Не ходи по тайге один. У тебя хороший начальник, ходи с ним. Он добрый.

— Не такой уж Давлетов и добрый.

— Ты его не понимаешь. Он тебя любит.

— Почему любит?

— Потому что у него нет сына... Ты его давно знаешь?

— С лета.

— Только здесь узнал?

— Да...

— А теперь спи, Женя. Тебе надо немного спать...

Савин прикрыл глаза и, не успев задремать, погрузился в сон. Плыли по пруду белые лебеди, вытягивали длинные шеи. Белые лилии сплетали венчальные венки, которые кругами расплывались на воде. Было такое или не было?.. Впрочем, какая разница? В жизни ничего не повторяется, но бывает, что все начинается сызнова.

3

Для Савина «сызнова» началось с того проваленного комсомольского собрания. В ту ночь, после беседы с капитаном Пантелеевым, он долго крутился с боку на бок. Сверяба, как это бывало нередко, ночевал где-то на трассе, потому и на собрании отсутствовал, хотя и намеревался поглядеть, «что выйдет из ничего». Савин даже рад был полному одиночеству, перебирал в памяти разговор с Пантелеевым, умно и аргументированно спорил с ним. У него всегда так было: умно только в мыслях и когда поезд давно ушел. Спорил, томился, глядел в темный потолок с разводами в углах от дождей, упрекал всех и себя больше всех. Всех — за безразличие, себя — за уклончивость, уступчивость «мыслителю» Пантелееву, Упрекал и понимал, что, повторись все снова, ничего не изменилось бы. И от этого томился душой еще больше.

Но недаром говорят, что утро вечера мудренее. Да еще утро воскресное. С паршивым настроением он поставил на плитку чайник. Только успел вспороть банку сгущенки, как дверь робко приоткрылась.