Счастья маленький баульчик - Владимир Шапко

Вдоль штакетника пробежал какой-то парень — ветром опахнули слова: «Радио! Радио включайте!» Митька кинулся, воткнул — ударил марш. Дмитрий Егорович и Митька с испугом уставились на беснующуюся черную тарелку на стене. Ни слова не говоря, побежали на улицу.

— Паренек, паренек, что случилось?

— Победа! Победа! Отец! И-иэх! — дал козла вверх парень-паренек и ударился дальше. Дмитрий Егорович качнулся, опал на скамейку.

Вся улица испуганно вытряхнулась из домов, перемешалась радостно и стала. Не знала точно, что дальше теперь будет… Делать-то чего теперь? Принюхивалась будто, прислушивалась… Первыми подхватились пожилые женщины, торопливо запыхтели из двора в двор — оповещали, обнимались, плакали и дальше спешили.

Взявшись под руки, коллективно, в ногу, носили победу девушки. Глаза их были полны нетерпеливым, счастливым ожиданием, и в густой майской синеве захлебывались их радостные песни. А по улице из конца в конец воробьиными стайками мелись, колготились ребятишки: «У-ур-ря-я-я-я-я! У-ур-ря-я-я-я-я! Побе-е-еда! У-ур-ря-я-я-я-я-я-я-я-я!»

Из горсада маршем грянул духовой оркестр. Все побежали туда. Митька задергал дедушку за рукав.

— Погоди, Митя, — остановил его Дмитрий Егорович. — Маму будем ждать… Пошли в дом.

— Ну, дедушка… — Митька плелся за дедом и все оглядывался, словно зримо видел клубящую из зелени сада, такую же зеленую, радостно-бодрую музыку.

Потом на пороге возникла Катя. Поставила на пол сумку с продуктами. Точно пройдя долгий усталый путь, опустилась на табуретку.

— Мама! — бросился Митька. — Слыхала? Победа! Мама!

— Слыхала, сынок… Не кричи…

— Да ты что?! Мама?! Победа! Мама! — приставал, удивлялся Митька. Дмитрий Егорович, останавливая его, положил руки ему на плечи.

Катя молчала. Словно вся лихая година проходила сейчас в остановленных ее, растворенных слезами глазах. День за днем. Час за часом. Тревожные военные сводки черными летучими мышами распято бьющиеся на телеграфных столбах в осеннем, низко несущемся вечере; и обмершая, заклинающая — только б не похоронка! — надежда, когда почтальонша сворачивает к твоему дому; и кутающиеся в слезы бесконечно-одинокие ночи, и догоняюще-гонящий дых тыловых кобелей, за версту чующих одиночество женщины; и согбенное время, застывшее в сумраке очередей; и рвущая душу сивая, голодная шейка твоего ребенка; и ожидание, ожидание, ожидание. Как жизнь взаймы. Взаймы у судьбы…

Катя подняла глаза на Дмитрия Егоровича, и тот, словно винясь перед ней за что-то, тихо сказал:

— Вот, Катюша, дождались…

И хотя в первый миг, когда узнали о Победе, с новой силой заболела, сжала грудь безнадежная надежда, затеплилась вера… сейчас об Иване оба суеверно молчали, не заговаривали о нем.

Устало, медленно освободилась Катя от платка. Провела гребенкой по волосам. Сказала:

— Вы бы, папа, сходили к Ивану Зиновиевичу. Обрадуйте их с тетей Дашей. Ведь Валентина их теперь скоро приедет… И к нам позовите. А я сготовлю пока тут.

Дмитрий Егорович сразу засуетился, засобирался — сапоги надевает, схватил пиджак, но вдруг вспомнил непонятное, странное поведение Ивана Зиновиевича в последние дни — ходит сам не свой, в командировке были; промолчал почти всю дорогу, испуганный какой-то, в баранку вцепился, как в спасенье свое единственное будто… и шевельнулось тревожное, беспокойное за друга… «Ну… вот и обрадую его!» — тут же «вышагнул» из беспокойного Дмитрий Егорович. И одел пиджак.

— Дедушка, я с тобой!

— По-ошли, сынок!

Пока Дмитрий Егорович прикрывал калитку во двор Ивановых, Митька уже летел к крыльцу, чтобы первым, первым сообщить! В окне, за геранями, как-то испуганно мелькнул Иван Зиновиевич. Потом Даша, жена его… «Не вовремя мы, что ли?» — удивился Дмитрий Егорович, но Митькин голосок уже звенел внутри дома. «От чертёнок!»

Испугом вырастал из-за стола навстречу Дмитрию Егоровичу Иван Зиновиевич… «Да что это с ним?» — опять мелькнуло у Дмитрия Егоровича. Но подошел, сказал:

— Ну, Зиновиич, с Победой тебя! — Старики троекратно поцеловались. И сели, уперев руки в колени. Не знали, что говорить. Дмитрий Егорович снова встал, шагнул к Даше, поздравил и тоже троекратно поцеловал. Покатые плечи Даши затряслись.

— Ну, ну, радоваться надо, а ты… Скоро уж теперь… Валентина-то ваша., скоро… да… гм… — Дмитрий Егорович опять сел. Даша быстро взглянула на мужа — тот сразу опустил голову.

— Да что с вами?.. Случилось чего?..

Супруги смотрели на него как вздернутые за грудки.

— Да говорите же! С Валентиной что?!

Иван Зиновиевич отвернулся, потянул из кармана платок.

— Прости ты меня, Егорыч! За ради бога прости! Утаил я от тебя, прости!..

— Что?!

Из того же кармана Иван Зиновиевич достал конверт. Протянул:

— Вот, 24-го получил… апреля… и утаил. Прости…

Дмитрий Егорович недоумевающе разглядывал замусоленный лохматый треугольник.

— Ну… так вам же письмо… от Валентины…

— Ты прочти… Там об Иване…

Даша, прикусила губу, пошла в кухню. Руки Дмитрия Егоровича затряслись — разворачивали одновременно и письмо, и очки, путались в них — потом глаза никак не могли поймать прыгающих строк. Кое-как прочел — и замер.

— Егорыч, как же теперь? Кате-то как сказать?

— Молчи! — тонко вскрикнул Дмитрий Егорович и опять замер.

Вдруг старики переглянулись и впились глазами в забытого Митьку. А тот — уже с полными слез глазами, неверяще крутя головой, — пятился к двери.

— Митя… сыпок… ты это… не надо… — просил Дмитрий Егорович, лихорадочно соображая: что сделать, как остановить, не выпустить из этой комнаты страшную весть.. — …Митя… я сам… ты… Митя!..

С заткнутым криком, как в жутком сне, бежал Митька к своему дому.

Молча стояли все вокруг опавшей на табуретке Кати. А она, непонимающе, дико разглядывала у себя на коленях вновь ожившую, страшную весть.

Дмитрий Егорович взял у нее письмо, хотел читать, но тут же отвернулся. Бычил головой, задавливал слезы… Высоким, дрожащим голосом стал читать: «Здравствуйте, родные мои, папа и мама! Не удивляйтесь, что пишу вам подряд второе письмо. Я вам писала, что наш поезд прибыл в Москву. Два дня принимали раненых, и вот через несколько часов отправляемся. Папа, ты мне часто писал о своем друге Дмитрии Егоровиче Колоскове и его семье, что у него пропал без вести сын. Так вот — ты только не волнуйся — вчера из Склифосовской (я вам писала об этой больнице) мы приняли 18 человек, и среди них одного раненого и сильно обгоревшего танкиста. Ему сделали несколько операций по пересадке кожи, он будет жить. Ранение плеча неопаснее, давно зажило. Так вот, фамилия его Колосков, а зовут Иваном Дмитриевичем! Ты понимаешь?! Он с Алтая, и район сходится — Зыряновский… Из какой они деревни ты не писал, но сообщаю тебе: он из деревни Предгорной Зыряновского района. Я уверена, это он! Папа, но у него еще одна беда — он полностью ослеп. Страшно подумать, что будет с Дмитрием Егоровичем и Катей. Но тебе, папа, надо как-то сказать им, подготовить. Лучше, наверное, Дмитрию Егоровичу сперва. Эшелон идет до Челябинска, но часть раненых снимут в Уфе. Я сообщу точный адрес, в какой госпиталь его положат. Ну, дорогие мои, на этом заканчиваю. Пишу на вокзале. Скоро отправляемся. Папа, родной, ты только очень не расстраивайся, береги свое сердце, оно у тебя слабенькое. Думаю, что все обойдется. Насчет…» — Дмитрий Егорович запнулся и стал: — Тут это… о другом уже…

— Читайте все, — тихо сказала Катя.

Письмо затрепетало в руках у Дмитрия Егоровича. Голос его начал заклекивать, вырываться:

— «…Насчет Кати… я… я не знаю, но Дмитрий… Егорович, конечно же… не бросит… своего сына…» Катя… ты.:, ты прости ее.

— Дальше!

— «…Главное… человек… человек будет жить… Целую, родные! Валентина. Адрес прежний: Москва, эвакопоезд №…, лейтенанту медслужбы Ивановой Валентине Ивановне».

Дмитрий Егорович сунул кому-то письмо, сдирая очки, быстро прошел к себе в комнатушку.

Как облитая страшной, но очищающей водой осталась сидеть на табуретке Катя. Для нее все ясно, чего тут рассиживаться, ехать к нему надо, и не медля, действовать надо, чего тут… Она встала, хотела шагнуть и вдруг со стоном повалилась на стол и зарыдала. Полетела на пол железная тарелка с разваренной картошкой. К Кате кинулась тетя Даша, гладила, успокаивала, сквозь злые слезы взглядывала на мужа. А тот — испуганный, дикий — поспешно собирал размозженную картошку, точно оплошность свою скорей исправить старался… У порога, с перекошенным, сжавшимся лицом растерялся Митька.

14

На вокзале в Челябинске стариков встречала дочь, и лицом, и статью очень похожая на мать, с такими же, отгороженными от людей, глазами. При виде своих, однако, она, что называется, распахнула все ворота, пошла, и на весь перрон визгливо запела: «Да милые вы мои-и-и!» Отца и мать целовала как малых детей — пригибаясь к ним и беря их лица в ладоши. А старики и впрямь как уменьшились, топчась, смущались как дети. Тут же стояли Катя и Митька. Митька держал в руках два узелка и один сидорок тети Малаши и во все лицо улыбался. Катя, несмотря на солнце, куталась в теплый платок, глаза ее лихорадочно-устало горели.