Вдребезги - Генри Парланд

Это оказалось для меня неожиданностью. Во-первых, Ами была непричесана, что, зная ее, просто невозможно было представить. Во-вторых, она действительно выглядела нездоровой. В-третьих, и это, возможно, удивило меня больше всего, круглый столик и в самом дел был передвинут к кровати, но вместо неизменных журналов на нем теперь были стакан с водой и несколько оберток от порошков. Этот столик, о который я споткнулся, входя в комнату, и который при ближайшем рассмотрении оказался ничуть не похож на тот, что у окна, вызвал у меня сразу недоброе предчувствие: видно, и впрямь случилось что-то серьезное и Ами не капризничала, когда просила меня прийти к ней вместо того, чтобы отправиться в кино.

Ее широко открытые испуганные глаза ускоряли процесс моего преображения, который завершился головокружительным чувством нежности и сострадания, столь сильным, что оно разом победило мою врожденную неприязнь к больным. Я присел к ней на кровать. Запах ее волос снова повеял в мою сторону, но это был уже иной аромат, словно листва совсем пожухла, так что я в испуге отодвинулся, чтобы не чувствовать его. Ами тихо застонала, протянула руку под одеялом и нашла наконец мою. Я взял ее, рукопожатие показалось мне влажным и горячим. Так мы просидели почти десять минут, я смотрел на стакан с водой на столике и чувствовал, как ее рука становится все более влажной и все менее мне приятной, Ами сжалась под одеялом, так что в том месте, где были колени, образовался острый горб.

Наконец телефонный звонок освободил нас от этой неловкой ситуации. Мужской голос спросил Ами, а когда я ответил, что она лежит больная, сообщил, что это метрдотель. Он услышал — так он сказал, — что Ами не совсем здорова, и решил справиться, как ее состояние. Не нужно ли ей чего? Ему не вполне удобно говорить об этом по телефону: он звонил не из дома, а из будки, но можно ли ему наведаться ненадолго? Нет-нет, он не хочет создавать лишние трудности, избави Бог, — просто посмотреть, что нужно, и прислать потом из ресторана. Я с немым вопросом повернулся к Ами. Метрдотель означал коньяк, причем в почти неограниченных количествах, было бы глупо отказываться от его пусть и немного навязчивого предложения. Она закрыла глаза и слабо кивнула.

— Ладно, — сказал я в трубку, — если господин метрдотель столь любезен, мы будем ему только благодарны. Возможно, фрекен Ами и в самом деле что-то нужно. Приходите. — Мне показалось, что при этих словах я воочию увидел его лакейский поклон.

Прошло еще десять минут, за которые Ами попыталась растолковать мне, чего ей, собственно, не хватает. У нее явно была высокая температура, болело горло, и ей было трудно глотать. Похоже — простуда, решили мы оба, а тут еще заявится этот метрдотель. Он и впрямь пришел. И уже в прихожей принялся вытаскивать из карманов всевозможные загадочные пакеты и, сложив их потом на стол у окна в комнате Ами, завершил сей грандиозный натюрморт двумя бутылками коньяка, которые величественно возвышались над окружавшими их фруктами и всякой снедью.

Метрдотель был низенький и толстенький, а через несколько лет, наверное, еще и облысеет. Он чувствовал себя в гостях как рыба в воде, уселся на стул в головах Ами, заботливо поглаживал ее руку, живенько откупорил одну из бутылок и неведомо откуда достал бокалы, которые наверняка позаимствовал в ресторане.

— Пожалуй, лучше нам всем выпить грог. — Он снова обернулся к Ами, та при виде бутылки с поразительной быстротой пришла в себя. — Если у фрекен болит горло, он наверняка поможет. А завтра утром я пришлю кофе и небольшой завтрак, после чего фрекен наверняка поправится и станет здоровее прежнего.

Метрдотель вскочил со стула и важно проследовал в переднюю, я слышал, как он там шуршит бумагой. Когда он вернулся, то держался еще увереннее и величественнее, чем прежде. С глубоким поклоном — возможно, в этом жесте была и самоирония — он вручил Ами букет цветов, что заставило ее рассмеяться, а затем выдавить из себя благодарность: спасибо, господин метрдотель необыкновенно любезен. Все это время я чувствовал себя в некоторой степени сбоку припеку и не знал, чем себя занять, а поэтому предложил тост. Ами, видимо, в самом деле было трудно глотать, она долго и судорожно кашляла, но попросила еще. Метрдотель снова выхватил у меня из рук бутылку и налил ей, при этом он наклонился очень низко, я смотрел на его широкую спину в лоснящемся поношенном костюме и чувствовал, что этот человек раздражает меня все больше и больше.

В конце концов метрдотель это заметил, поскольку, когда был предложен следующий тост, встал и отодвинул свой стул немного в сторону, чтобы освободить мне побольше места. Я сел на край кровати и увидел, что глаза Ами слипались и она с трудом их открывала. Мы снова выпили за ее здоровье, так мы осушали бокал за бокалом. У Ами, которая поначалу храбро пыталась не отставать от нас, вдруг сделался приступ удушья, она еще больше сжалась под одеялом и долго отчаянно кашляла в подушки, после чего отвернулась к стене и закрыла глаза. Метрдотель понизил голос до бархатного полушепота и, пока мы допивали то, что оставалось в бутылке, поведал несколько старых затасканных анекдотов. Ами заснула, и я спрашивал себя, не пора ли метрдотелю откланиваться. С другой стороны, перемена в моем настроении вызвала во мне теплую симпатию к гостю, симпатию, которая все больше проникала в меня и спустя еще полчаса почти полностью вытеснила искреннее беспокойство по поводу состояния Ами. Это яснее всего можно проиллюстрировать тем, как мы сидели: метрдотель — за столом напротив меня, а Ами лежала за моей спиной, так что я не мог ее видеть и лишь время от времени слышал ее прерывистое дыхание.

Наконец метрдотель ушел. Я проводил его в переднюю и позавидовал, что он так легко выпутался из этой истории: выпил несколько бокалов грога и отправился восвояси, в то время как мне предстояло теперь расплачиваться и просидеть у постели Ами, возможно, полночи, поскольку что-то в ее воспаленном блуждающем взгляде повелевало мне остаться и помогать ей, хотя, с другой стороны, я совершенно не представлял, чем еще я мог быть ей полезен. Я опять сел на край кровати, и Ами со вздохом повернула ко мне разгоряченное лицо. Веки с мукой опустились, а волосы утратили малейшие следы былого золотого сияния. Под одеялом угадывались контуры ее тела, поза выражала беспомощный страх, который постепенно охватил и меня, и мы разглядывали друг друга с испугом и немым вопросом, словно верили, что знаем причину этого страха, но скрываем ее от другого. Возможно, мне это не вполне удавалось, поскольку Ами вдруг поднялась с подушек, так что одеяло сползло с ее плеч, и схватила меня за руки.

— Я не хочу… ты не должен еще уходить, мне так страшно, — всхлипнула она, ее обнаженные руки обвились вокруг моей шеи, и у меня вдруг перехватило дыхание. Я осторожно положил Ами на подушки, но ее голова не желала опускаться, она держала ее поднятой, словно не хотела терять меня из виду, теперь уже совершенно спутанные локоны рассыпались в отчаянье по подушке. Я взял ее руку, принялся нежно гладить Ами по голове, решая, следует ли мне поцеловать ее. Я уже давно не делал этого и боялся, что она неверно истолкует мой поступок: подумает, будто я решил воспользоваться ее состоянием, хотя, Бог свидетель, такой, какой Ами лежала сейчас передо мной, она нисколько не была привлекательна. Но все же мне хотелось поцеловать ее, — вдруг, это хоть как-то поможет, в этот миг я был абсолютно искренен в своих чувствах и отбросил всякие сомнения. Пока я размышлял, поцеловать мне Ами или нет, она уснула, но рука ее так и не выпустила мою из судорожной влажной хватки. Я не решался отобрать ее и долго-долго сидел так, поглядывая то на пустую коньячную бутылку на столе, то на локоны, которые вновь закрыли ее лицо, оставив обнаженной лишь часть шеи, где пульсировала и билась артерия, борясь с чем-то, что, казалось, связывало ее, а выглядывавшая из-под волос мочка уха, в которой прежде была круглая жемчужная сережка, стала пионово-розовой от напряжения.

14

Тогда я видел Ами в последний раз. Затем последовало несколько ветреных дней, она лежала в больнице, а я бродил по городу, покупал цветы и передавал медсестрам, потому что самого меня к ней не пускали. Однажды утром я позвонил узнать, как обстоят дела. Голос медсестры дрожал явно больше моего, когда мы обсуждали, какие приготовления нужно сделать с телом Ами. Это был повседневный деловой разговор из телефонной будки на железнодорожном вокзале, и я помню, что очень сердечно поблагодарил за это известие. Потом я брел по Эспланаде, и мне было очень холодно. Я не испытывал ни горя, ни каких-либо иных чувств, только огромную пустоту и холод. Мне повстречался знакомый, он был в отличном настроении, я немного прошелся с ним, болтая и смеясь, как и он. Вдруг я услышал, что он спрашивает, как дела у Ами, а когда я ответил, то понял по выражению его лица, что она мертва. Оно было такое изумленное и беспомощное, рот все еще словно продолжал смеяться, в то время как деликатность требовала выразить соболезнование и сочувствие, — мне стало его жалко. Мы молча прошли еще квартал, люди текли мимо нас словно густая пористая масса. Потом он поспешно свернул в переулок, а я побрел дальше один. Я вышел к гавани, там дул сильный ветер, и я застегнул плащ на все пуговицы, чтобы не чувствовать себя таким одиноким. Ветер пробирался сквозь костюм и рубашку, рвал их, и я старательно прислушивался к ощущению холода: оно заполняло пустоту у меня внутри и каким-то образом приближало меня к действительности. Мимо прошла дама в таком же плаще, как у Ами. У нее были похожие светлые локоны. Я зачарованно вгляделся в ее лицо, но расстояние было слишком большим. Когда она уже прошла, я увидел ее ноги и понял, что это совершенно незнакомая женщина, которую я принял за призрак, или, точнее сказать, внушил себе безумную фантазию, будто последние дни были всего лишь дурным сном и я вот так, во время прогулки, могу случайно встретить Ами, как это не раз бывало прежде.