Встречи на московских улицах - Павел Федорович Николаев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Вы очень симпатичный трудовой щенок, только очень горластый щенок, – добавлял он с укором. – Ну почему вы так орёте? Я больше вас, я знаменитей вас, а хожу по улицам совершенно тихо».
Как-то Владимир Владимирович провожал товарища-девушку домой. Шли через пустую Лубянскую площадь. Наташа только что вернулась из Харькова, поездку куда Маяковский не приветствовал. Грустный и тихий, он пенял подруге:
– Вот вы ездили в Харьков, а мне это неприятно. Вы никак не можете понять, что я всё-таки лирик. Дружеские отношения проявляются в неприятностях.
Чувствуя себя несколько провинившейся, на следующий день Наташа позвонила сама:
– Когда увидимся?
– Сегодня я занят, – огорчил её Владимир Владимирович, – но завтра приду к вам, помахаю билетами, и мы пойдём в кино, потом в концерт, а потом в театр – сначала в Большой, потом поменьше, потом – в самый маленький.
На намеченные развлечения Маяковский шёл усталым и расстроенным. Отвлекая спутника от невесёлых мыслей, Наташа похвалила его статью о культурной революции, напечатанную в «Комсомольской правде».
– Вещь-то хорошая, – согласился Владимир Владимирович, – а из-за неё столько шума теперь. Луначарский написал в Агитпроп ЦК письмо с протестом. Я не думал, что про министров нельзя писать. Тем более предварительно звонил Луначарскому, и мне передали, что он на стихи не обижается. Строк шестьдесят выкинул после этого, и всё-таки…
Помолчал и добавил:
– Я считаю всё время, что я заодно с советской властью и о культурной революции написал не против, а за неё.
…По воспоминаниям «Пережитое», Наталья Брюханенко помогала Маяковскому в работе и скрашивала три последних года его жизни. Но оказывается – не только. Воспоминания её заканчиваются весьма многозначительным признанием: «Лиля Брик писала в 27-м году в Ялту Маяковскому, что „я слыхала, ты собираешься жениться, так помни, что мы все трое уже женаты…“ Это писалось обо мне».
Синонимы. В труднейшие годы становления СССР наиболее ответственные посты нового государства занимал Ф. Э. Дзержинский: председатель ВЧК-ОГПУ, председатель ВСНХ и нарком путей сообщения. То есть в годы экономической разрухи, вызванной Первой мировой и Гражданской войнами, Феликс Эдмундович восстанавливал железнодорожное движение и промышленность страны, ликвидировал саботаж этому, боролся с контрреволюцией, спекуляцией и детской беспризорностью. И на всех своих совмещаемых постах Дзержинский сделал достаточно много, чтобы вызвать ненависть тех, кто был так или иначе причастен к разрушению великого государства; именно с него началась вакханалия низвержения памятников советским государственным деятелям, писателям и учёным.
В Москве памятник Феликсу Эдмундовичу возвышался в центре площади, носившей его имя, и был снят с постамента 22 августа 1991 года. Расправа с железным Феликсом происходила в обстановке крайнего возбуждения огромной массы людей, потерявших всякое чувство реальности. Поэт Е. Евтушенко писал в своих мемуарах «Волчий паспорт»:
«В толпе неподалёку от меня судорожно дёргался истощённый истерическим комплексом неполноценности, весь искривлённый человек, захлебываясь от ненависти, видимо, ко всем знаменитым людям, которая у него фонтанировала изо рта, ноздрей и ушей:
– Пора скинуть с пьедесталов не только политических, но и литературных подхалимов, чекистов, стукачей, начиная с Пушкина! Да-да! С Пушкина, господа! Хватит идеализировать наши памятники! Кто как не Пушкин бегал к шефу жандармов Бенкендорфу, клянча, чтобы тот заступился за него перед царём?! А Горький, прославлявший Беломорканал, построенный на костях заключённых? А о Маяковском нечего и говорить – он сам был чекистом!
Вот такие взгляды на классиков отечественной литературы были внедрены всяческими „голосами“ и „народными“ доброхотами в сознание советской интеллигенции к концу существования СССР. Всё было плохо не только в стране рабочих и крестьян, но и в той России, „которую мы потеряли“. Наступило трагическое десятилетие нашей нелёгкой истории, десятилетие, которое не имеет аналогов в существовании развитых цивилизаций.
Телевидение, радио и пресса довели народ до полного оболванивания, и он не увидел трагедии в развале первого в мире социалистического государства. Но 22 августа кое-как ещё трепыхался. Из толпы выступил седой человек со сплошным рядом стальных зубов и заговорил, произнося каждое слово внятно и твёрдо:
– Всё это неправда. Пушкин ходил к шефу жандармов только для того, чтобы пробить через цензуру „Бориса Годунова“[9]. А скольких людей Горький спас во время революции… Я был заключённым на Соловках, когда туда приехал Горький. Нас помыли, постригли, приодели, дали в руки свежие газеты. В знак протеста мы перевернули газеты вверх ногами. Горький понял, что мы хотели этим сказать. Он подошёл ко мне и перевернул газету. Глаза его были полны слёз. Я уверен в том, что Горький поехал на Беломорканал, чтобы Сталин его выпустил, а за границей рассказал бы всему миру правду о лагерях. Но Сталин разгадал Горького, и его убили, да и Маяковский не палач, а жертва…
Ввязываться в полемику с бывшим зэком искривлённый человек не стал и переключился на современную ему знаменитость:
– Да это же Евтушенко! Посмотрите, это он, собственной персоной, наверно, только из Америки, такой доступный, без многочисленных жён и поклонниц, и пешком – не за рулём своего чёрного мерседеса! Как нам всем повезло! А вот вы нам скажите, дорогой наш будущий памятник, если вы на самом деле такой уж честный человек, почему вы никогда не были арестованы, а? За какие заслуги вас так берегла советская власть? Не хаживали ли вы, часом, как я слышал от некоторых ваших литературных коллег, вот в это самое гостеприимное здание?»
Хаживал. Конечно, по его уверениям, ради защиты преследуемых КГБ. Но кого убедишь в этом, особенно если ты человек с очень подмоченной репутацией – хамелеон и приспособленец. Как человек Евтушенко популярностью не пользовался. Люди чувствовали гнильцу в натуре поэта, и никто не вякнул в его защиту. Оскорблённый до глубины души Евгений Александрович безропотно удалился с «поля битвы», с грустью размышляя о несоответствии идеалов с действительностью:
«Не зная, что такое свобода, мы сражались за неё, как за нашу русскую интеллигентскую Дульсинею. Никогда не видя её лица наяву, а лишь в наших социальных снах, мы думали, что оно прекрасно. Но у свободных множество не только лиц, но и морд, и некоторые из них невыносимо отвратительны».
Словом, не та свобода оказалась в России, и с присущей ему прытью Евгений Александрович сиганул в США, где проблем со свободой (по его твёрдому убеждению) никогда не было.
Кстати. Характерна оговорка, сделанная Евтушенко в его воспоминаниях: «Ни разу
